В этот день она никак не могла заставить себя пойти на репетицию и послала Толю к Тине Яковлевне с запиской, что заболела гриппом.

Целую неделю не ходила Нина в клуб, а когда явилась на работу, выглядела такой бледной и исхудавшей, что никто из товарищей не усомнился в ее болезни. И Янченко, взглянув на нее, сразу понял: она действительно болела. Но не гриппом, конечно.

После репетиции, провожая ее домой, он дружески сказал:

— Прости, что не зашел проведать. Ты безусловно понимаешь, что не из боязни заразиться гриппом.

— Я не сержусь, — слабо улыбнулась Нина. — Никакого гриппа и не было. Душа у меня болела, Володя. Все из рук валилось. День и ночь думала о погибших товарищах. И жизнь не мила мне потому, что мы не могли им помочь, спасти от гибели.

— Но мы и в самом деле не в состоянии были помочь, — возразил Янченко.

— Неправда! — сразу вспыхнула Нина. — Не могу я этому поверить. Надо было умереть, а помочь друзьям, вырвать их из тюрьмы.

— Послушай, Ниночка, партизаны сейчас далеко, в Зленковских или Клетнянских лесах. А здесь, в городе, у нас нет таких сил, чтобы организовать нападение на тюрьму, освободить арестованных.

— А разве мы сами не могли собрать людей? Сколько там той охраны? И тюрьма недалеко от леса. Освободили бы товарищей — ив лес.

Янченко осторожно взял ее за руку.

— Не горячись, Нина. Кого собрать? Как нападать? Ни людей, ни оружия у нас нет.

— Людей полон город, а об оружии надо было думать раньше. Мало ли его брошено на складах и по лесам? Раз думали бороться, нужно было готовить оружие.

— А ты приготовила его?

— Я не думала, что все так обернется…

— Вот так и мы тоже не думали. А тех, что думали, сейчас нет среди нас.

Нина шла рядом задумчивая, молчаливая.

— Надо успокоиться, — продолжал Янченко, — надо смотреть опасности в глаза и понимать, что борьба не бывает без жертв.

Девушка печально и укоризненно взглянула на него.

— Но и такие жертвы ничем не оправданы. Гаррибальди с одной тысячей воинов прошел всю Италию, мы же освободили трех человек, а потеряли втрое больше.

— Там были совсем иные условия.

— Ах, Володя! Когда борьба идет не на жизнь, а на смерть, условия всегда одни — тяжелые.

Янченко искоса посмотрел на нее.

— Конечно, тяжелые, но всегда разные — вот что ты должна понять. Я вижу, ты многое передумала за эту неделю.

— Да, много. Я все время думала о том, что делать. Как: ударить по врагу, как поднять дух у наших людей. Мне нестерпимо бездействие, пассивное выжидание. Не могу больше выносить эти репетиции в клубе, куда ходят самодовольные фрицы, думающие, что они нас покорили и растоптали. Честно говоря, я даже думала: возвращаться ли на работу в клуб. И если бы не надумала кое-чего, так, может, и не вернулась бы.

— Что же ты надумала?

Нина помолчала, потом, подняв голову, твердо посмотрела на Янченко.

— Приближается двадцать пятая годовщина Октября. Хочу поздравить население нашего города с праздником.

— Мысль хорошая… Но как ты думаешь осуществить ее?

— Выступить по радио, например.

Янченко остановился, удивленно глядя на нее:

— Ты это всерьез? Не понимаю, по какому радио?

— По городскому радиоузлу. Там, где мы выступали с тобой в концертах.

— Ты что, шутишь?

— Нисколько.

— Это авантюра. Кто тебя допустит к микрофону?

— А мы без разрешения. Пролезем ночью через окно, пробудем на чердаке до рассвета, а раненько утром выступим. Пока немцы разберутся, что к чему, мы исчезнем.

— А часовой?

— Около часового нет громкоговорителя. Откуда он будет знать, что кто-то там передает по радио октябрьское приветствие.

— Сложное и ответственное это дело. Не можем мы с тобой сами его решить.

— Ты боишься?

— Нет, не боюсь. Но так просто идти на такое дело не имею права. Не забывай, что мы члены одной организации и обязаны подчиняться ее дисциплине.

— Я не знаю такой организации! — гневно сказала Нина.

— Как это — не знаешь?

— Очень просто. Обещание я давала Ольге Осиповне. Теперь ее нет в живых, поэтому я могу действовать так, как сама считаю нужным.

Янченко пристально взглянул на девушку, ответил строго и веско:

— Ольга Осиповна действовала от имени организации, и данное ей обязательство — это обязательство перед всем подпольем. Наконец, ты знаешь не только Ольгу Усик, но и меня.

Нина сразу притихла.

— Да, ты прав… Ты безусловно прав, но должен ведь ты понять, что я не могу так жить! Я должна отомстить за тетю Олю! И не только за нее.

— Настанет время — отомстишь.

— Оно настало, Володя. Именно сейчас настало. Я ненавижу фашистов всем своим существом! Поверь, не только что-нибудь делать, но и думать ни о чем другом не могу.

Тревожно вглядывался Янченко в ее напряженно блестевшие глаза, худенькую фигурку, нервные пальцы, теребившие бахрому старенького платка. Как бы не оттолкнуть девушку от себя, а то она сама натворит таких дел, что потом всем миром не расхлебаем.

— Знаешь что, — сказал он, — давай еще подумаем. Я должен поговорить со старшим товарищем. Может быть, найдем иной способ поздравить население.

— Какой еще?

— Сейчас точно не знаю, но вот, например, если бы у нас был микрофон, можно было бы подключиться к проводам в том месте, где передачи идут от приемника на усилитель радиоузла, и передать нужный нам текст.

— Да, да, — воодушевилась Нина, — поищи, обязательно поищи микрофон. Я на тебя надеюсь. Я буду ждать, Володя.

В этом горестном 1942 году день Седьмого ноября совпал с базарным днем в городке.

У кого была нужда побывать на базаре, двинулись туда на рассвете. Спешили все, кто хотел сбыть свой нехитрый товар: старую, поношенную одежду и обувь или такие дефицитные теперь вещи, как керосиновая лампа или зажигалки, продать вещи, купить картошку, крупу, а если очень повезет, то и муки немного.

Накануне всю ночь стлался над городом густой туман, с рассвета моросил холодный колючий дождик. Но люди не обращали внимания на погоду. Как только рассеялась ночная мгла, со всех концов потянулись к базару согнутые фигуры — одни под тяжестью ноши, другие — просто ежась от пронизывающей ноябрьской слякоти.

И вдруг раннюю тишину нарушил громкий, особенно громкий и звучный в этой тишине голос из репродуктора:

Люди мгновенно остановились, замерли пораженные, не веря своим ушам. Потом начали озираться по сторонам. Кто это? Откуда?

Говорила девушка звонким, взволнованным голосом:

Где-то послышался топот тяжелых сапог, затем выстрелы. К базару бежали полицаи и немецкие солдаты.

Девушка сделала паузу, а затем из репродуктора раздался громкий призыв:

Теперь стреляли уже не только в центре, но и на окраинах городка. Люди бросились бежать кто куда, лишь бы не попасться немцам на глаза.

А в это время Нина, отодвинув доску, пробиралась сквозь высокий забор, потом — через сады и огороды и, наконец, набрела на сарай, укрылась там за дровами.

Сидя скорчившись в своем убежище, она старалась унять дрожь, сотрясавшую все ее тело, и лихорадочно думала: все сделано хорошо, правильно сделано. Но почему, когда она шла на выполнение задания, не боялась, не дрожала, говорила в микрофон — тоже не боялась, только иногда перехватывало дыхание… А услышав от Володи: «Беги!» — сделала несколько шагов и вдруг почувствовала, как подкашиваются ноги, задрожали руки. Наверно, потому, что осталась одна, без Володи. Успел ли он отключиться? Не по нему ли стреляли?