— Теплый.

— Очень теплый… Пускай юристы до посинения спорят, хватит или нет доказательств вины этой парочки… Мы с первых дней порешили, чтобы здесь пленным чеченам было ничуть не лучше, чем русским пленным у них. И ни один Совет Европы тут ничего не сделает. Ибо в этом есть изначальное восстановление справедливости.

— Как тут Гадаев у вас сидел?

— Месяц всего пробыл… Но надолго его запомнит.

— Не каялся еще?

— Каялся?.. Нет. Он же не заблудшая овца. И не алчный бандит…

— Да знаю я, кто он…

Волка привели минут через десять… Он был похож на колхозника, каковым и являлся на самом деле. Раньше трудился бригадиром в крупном совхозе, притом был не на плохом счету, потому что вкалывать до седьмого пота умел всегда. И почему он один из первых пришел в ваххабизм? Зачем ему это было надо? Чужая душа — потемки.

— Узнаешь? — спросил Алейников. Ваххабит пожал широкими, но худыми плечами, на которых серая куртка висела, как на вешалке в магазине.

— Следственно-арестованный, тебя не учили отвечать? — с угрозой произнес «кум».

— Не узнаю, гражданин начальник.

Но Алейников знал, что он врет. Это было заметно. По мелькнувшей в глазах искорке. Волк наверняка запомнил тот момент, когда охотник стоял напротив него в десятке метров и готовился срубить его очередью из автомата. Такие минуты не забываются.

— Знаешь, зачем я здесь? — Алейников встал, подошел к Гадаеву, встал рядом с ним Он был выше ваххабита на полголовы и тяжелее килограммов на тридцать и при желании мог бы за пару секунд голыми руками уничтожить его.

— Не знаю.

— Интересно, Волк, если тебя выпустить, сколько ты еще жизней возьмешь? — спросил «кум».

— Не знаю, о чем говорите, гражданин начальник. Я ничьих жизней не брал.

— Ты врешь. Волк, — произнес Алейников.

— Не знаю, почему обвиняют…

— Оговаривают все его, — кивнул «кум». — Многие так поют…

Алейников взял двумя пальцами пленного ваххабита за подбородок и прошипел:

— В глаза гляди, сука…

Гадаев сначала отвел глаза, но когда пальцы ему сжали подбородок так, что хлынули слезы, уставился на Алейникова.

Начальник криминалки удовлетворенно кивнул. Он отлично помнил дикий, пробирающий до печенок крик, с которым этот человек выскочил из укрытия в Чабанмахи, с пулеметом наперевес, и, будто заговоренный, которого не берут пули, поволок раненого боевика в укрытие. В глубине мутных глаз ваххабита скрывалась целеустремленность и злоба, но к этому сейчас прибавился страх, как у собаки, привыкшей, что ее пинают, и ждущей новых пинков — Я забираю тебя с собой, — Алейников отпустил подбородок Гадаева и легонько толкнул ваххабита, так, что тот отлетел к стене.

— Зачем? — с некоторым оттенком беспокойства спросил ваххабит.

— Поглядим, что с тобой делать, — с многообещающей змеиной улыбкой произнес Алейников.

— Права не имеешь, — забеспокоился еще сильнее Гадаев, оглядываясь на начальника оперчасти.

— Все бумаги в порядке, — успокоил его тот. — Бери гниду, пользуйся…

Процедура Гадаеву была знакома отлично, и он автоматически делал то, что от него требовали. Завел руки за спину. На запястьях щелкнули серебристые тяжелые наручники.

Он молчал, угрюмо глядя в землю, когда его вели к машине, сажали в «уазик». Уже за воротами, когда кавалькада неслась по дороге, он поднял глаза, огляделся. За окном пробегали поля и лесополоса. Он судорожно вздохнул.

Алейников обернулся и задумчиво посмотрел на Гадаева, кинул водителю резко:

— Направо. А теперь стоп! Машина затормозила.

Гадаев заерзал на сиденье, сдавленный закованными в бронежилеты омоновцами.

— Пошли погуляем, — сказал Алейников. Гадаева вытолкнули из машины.

— А вот теперь поговорим… На колени… Гадаев мотнул головой, но Алейников ударил ему кулаком в солнечное сплетение, сбив дыхание, отработанным движением провел подсечку. Вытащил «стечкина», передернул затвор.

— Давно мечтал, как пристрелю тебя, суку, — его палец дрожал на спусковом крючке.

Омоновцы из остановившейся машины оглядывались, контролируя окружающую обстановку, и одновременно с интересом наблюдали за происходящим.

— Аллах тебя накажет, — с трудом восстанавливая сбившееся дыхание, прохрипел ваххабит. Алейников ударил его по уху ладонью:

— Ты позор Аллаха… Тебе гореть в аду, Гадаев! Волк не ответил…

— Даю тебе три минуты… И потом ты мне рассказываешь то, что не рассказал следователю.

— Я все рассказал следователю, — выдавил Гадаев и получил удар рукояткой по спине.

— Схроны. Состав групп… Все скажешь…

— Я ничего не знаю…

Алейников выстрелил. Гадаев втянул голову в плечи. Потом поднял глаза и посмотрел на мучителя.

— Ну что, сдохнешь или будешь говорить? — Алейников пнул его ногой.

— На все воля Аллаха.

— В машину…

Что ж, попытка не пытка… Ваххабит вполне готов был сейчас умереть. Он уже принял для себя смерть как неизбежность… Фанатик, его можно резать на куски, но он не скажет ничего… Хотя есть отработанные десятилетиями способы ломать и таких вот несгибаемых людей, и если бы захотели те, у кого должна голова за это болеть, так за месяц-два его бы сломали.

Когда машина понеслась дальше, Алейников спросил:

— Скажи, для чего ты все это делаешь? Ты действительно считаешь, что все, что ты творил с людьми, угодно Аллаху?

— Аллах все видит, — произнес негромко ваххабит. — И каждому воздаст по заслугам…

— Почему ты думаешь, что ты веришь правильно, а тот мулла, которому перерезали горло твои бойцы в Дагестане, не правильно?

— Я знаю. — Волк помолчал. Потом спросил:

— На кого меня меняют?

— С чего ты взял, что тебя меняют?

— Вижу…

— На американца…

— А кто?

— Синякин… Зачем ты ему нужен, Гадаев? Тот пожал плечами:

— Значит, нужен.

Сон не шел. Вязкое, душное, темное полузабытье — в нем Джамбулатов провел всю ночь. Тяжесть давила на грудь, и весомо колотилось в груди сердце. И томили дурные мысли.

За маленьким окошком занималась ранняя заря. Джамбулатов встал, подошел к цинковому ведру, зачерпнул ладонью воду, ополоснул лицо. Прохлада отогнала сон, но легче от этого не стало.

Настроение было скверное. Наваливалось ощущение какой-то безысходности. Все надоело. Надоело биться за место под солнцем и идти по канату над пропастью. Но развязка близилась. Вчера с кошары отослали женщину и девчонку, которые прислуживали здесь, так что теперь хозяйство вели сами боевики, испытывая при этом тяжкие муки, — выполнять женскую работу считалось позором, и только суровые условия войны могли служить тут каким-то оправданием. Кроме того, на кошаре появилось еще несколько боевиков из отряда Синякина, которых Джамбулатов раньше не видел. Половина из них была мальчишками лет восемнадцати-двадцати с тем же мутным, не совсем здоровым взглядом, как и у Ибрагимки.

Он вышел из дома. Ибрагимка и рябой бандит разложили костер, смотря зачарованно на огонь. Ибрагимка обернулся и злобно зыркнул на Джамбулатова, сжав выразительно автомат.

— Куда идешь? — крикнул он.

— Не бойся. Не убегу, — хмыкнул Джамбулатов. Ибрагимка поежился, сжав крепче автомат, и затянулся самокруткой, после чего протянул ее рябому. Скорее всего, это была та самая анаша, которую привез Синякин.

Сзади послышался скрип открываемой двери, а затем голос:

— Чего, не спится?

Джамбулатов обернулся и увидел Синякина.

— Не спится.

— Нервничаешь.

— Не слишком.

— Ты нервничаешь, мент… Ты знаешь, что зажился на этом свете.

— Это только Аллах знает, кто зажился, а кому еще долго жить.

— Такие, как мы, не рассчитаны на долгую жизнь…Как метеоры — вспыхиваем и гаснем… Только перед этим умудряемся пробить немало толстых черепов.

— Слишком мрачно, — усмехнулся бывший милиционер.