— Не хочешь продолжить сегодня вечером?

После того как он произнес эту фразу, я отчего-то поперхнулась тостом и долго кашляла, а Марк стучал меня по спине. Потом я вытерла слезы, выступившие на глазах от кашля, и ответила:

— Почему бы и нет? — добавив про себя: «Вилы тебе в бок, дорогой Себастьян».

— Вот и отлично. Диктуй телефон. Эй!.. — Марк привстал с кресла и завертел головой. — Куда ты смотришь? Что случилось?

— Я... Э... Мне почудилось, что на стенке сидит большой паук, — пробормотала я.

— Это с похмелья, — усмехнулся Марк. — Крыса у меня тут водилась, черные тараканы тоже, но пауков, к счастью, никогда не было. Слушай, у меня в холодильнике есть превосходная копченая колбаса, позавчера прибывшая прямо из Германии. Не хочешь попробовать? Вы, русские, насколько я знаю, любите плотно позавтракать.

— Что значит «вы, русские»? А сам-то ты кто?

— Чистокровный баварец. Твое изумление делает большой комплимент моему органичному вхождению в русский быт и культуру.

— А в каком издательстве ты работаешь?

— Русское отделение одного из крупнейших немецких издательств. «Эдельвейс». По глазам вижу, что ты даже не слышала этого названия... Так я несу колбасу?

Я печально кивнула. Вряд ли было разумным рассчитывать на то, что одно из крупнейших немецких издательств заинтересуется опусами девицы, о которой и в России-то никто не знает. Разве что мне удастся через него познакомиться с кем-то еще.

Впрочем, не писательская карьера занимала в данный момент мои мысли. Как только Марк покинул комнату, я вскочила с дивана и в один прыжок очутилась возле компьютерной тумбы, на самом верху которой стояла в рамке вишневого дерева большая фотография — мужчина и женщина смеются в пене прибоя.

Эти двое были Марк и Евгения. Евгения Прошина, актриса театра и кино, убитая в ночь с пятницы на субботу.

На кухне звякала посуда, а я, застыв как вкопанная перед фотографией, шевелила губами.

Я раскрою это дело, я! И утру тебе нос, самодовольный и самовлюбленный индюк!

Недолго думая, я по очереди быстро дернула на себя левой рукой каждый из четырех ящиков тумбы, производя правой торопливые манипуляции с их содержимым. Кольцо на пальце тускло поблескивало, видимо, не одобряя мой способ добывать необходимую информацию. Лучше бы помогло! Времени на чтение бумаг не было, а найти что-нибудь полезное очень хотелось.

Должно быть, кольцо поняло, что стараюсь я не для личного блага, а для общего дела, потому что, когда мои пальцы коснулись одного листа, оно вдруг вспыхнуло и часто заморгало.

— Спасибо, — тихонько пробормотала я и, быстро сложив его в четыре раза, запихнула в... Ну, куда запихнула, туда запихнула, какая, в общем-то, разница. Главное, когда Марк вернулся, я уже сидела на нем, пытаясь изобразить апатию и расслабленность.

Пропажа моей сумочки обнаружилась, когда за Марком заехал его подчиненный, чтобы отвезти начальника на какую-то деловую встречу. Напряжение ослабленных волнениями и алкоголем извилин ничего не дало — я так и не смогла вспомнить, распрощалась ли я со своим скарбом во время суматохи в клубе или посеяла ее во время наших с Марком скитаний по ночному городу. Так или иначе, искать дорогую потерю не имело смысла, что весьма меня опечалило: в сумке был хороший носовой платок, почти новая губная помада — та самая, что полмесяца провалялась за креслом, десять долларов, сто рублей десятками и — главное — ключи от квартиры, где деньги лежат. Хорошо хоть я забыла паспорт дома — иногда и рассеянность бывает полезной.

Спасти меня могли двое. Вернее, теперь только один, потому что обращаться за помощью к Себастьяну я не стала бы, даже лежа на смертном одре.

Даниель надавил ложечкой на лимон, и чай в дымчатой прозрачной чашке посветлел, став золотисто-оранжевым.

— Курите. — Крупная рука с ухоженными ногтями подвинула ему массивную фарфоровую пепельницу, скрипнув янтарной запонкой по темной полировке стола.

Даниель сжал губами фильтр сигареты и, резко поворачивая большим пальцем колесико зажигалки, поднял глаза на сидевшего напротив министра финансов.

Министр был гладко выбрит, черные волосы на лысеющем черепе лежали волосок к волоску, рубашка сияла белизной на зависть рекламе отбеливателей, узел галстука казался воплощением безупречности, а на поверхность темно-серого костюма не посмела бы сесть ни одна, даже самая наглая пушинка. Но глаза на бесстрастном лице смотрели, словно в прорези маски — столько в них было безысходной тоски.

— Поймите, бесполезно расспрашивать меня о ее врагах. Я, конечно, знаком со многими из тех, с кем она постоянно общалась, но у меня никогда не было ни времени, ни, откровенно говоря, желания присоединяться к их компании. Мы предпочитали встречаться друг с другом без посторонних, только в присутствии родных или давних и близких друзей семьи. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из ее окружения мог совершить... — Министр вдруг тяжело перевел дыхание и отпил глоток минеральной воды из стоявшего перед ним тяжелого стакана для виски. — Разумеется, у нее были недоброжелатели, она ведь актриса, а актерский мир — это беспрестанное столкновение амбиций, творческие люди обидчивы, ранимы, тщеславны. И чем незаурядней, тем труднее характер. А моя дочь была незаурядным человеком, можете мне поверить, даже если не брать в расчет ее актерский талант. Так что желать ей зла могли многие. Но реально причинять зло, не считая обычных театральных и киношных интриг и подсиживания... Вряд ли кто-нибудь действительно способен на это. И потом, ведь у актеров есть прекрасная возможность избавиться от негативных переживаний — все уходит в игру. Главное, чтобы у актера были роли, тогда он может пережить все на свете, уверяю вас.

Даниель вспомнил, что в материалах о министре, которые он изучал, прежде чем пойти на встречу с ним, промелькнула фраза о том, что министра финансов можно, не погрешив против истины, назвать не только самым образованным членом правительства, но и одним из самых умных людей современной России. Впрочем, даже самые умные люди могут заблуждаться относительно своих детей, ведь родительская любовь слепа.

— А что вы можете сказать о ее личной жизни? — спросил Даниель. Министр нахмурился:

— Практически ничего. Она не знакомила меня со своими мужчинами, видимо, среди них не было ни одного, к кому можно было отнестись серьезно.

— И вы даже не знаете, как зовут того, с кем у нее последнее время были близкие отношения?

— Нет, к сожалению. Я считал, что не должен контролировать ее жизнь, не должен ни во что вмешиваться. Теперь-то я понял, что ошибался. К сожалению, слишком поздно... А ведь мне нужно было начать тревожиться за нее еще после этой гнусной истории с ее бывшим мужем.

— Что за история?

На лакированную крышку стола легла пухлая красная папка.

— Я приготовил для вас все материалы. Прочитайте, изучите. Если возникнут какие-то вопросы, звоните мне, буду рад объяснить.

— А что это за слухи о вашем родовом проклятии? — внезапно спросил Даниель, когда красная папка перешла в его руки.

— О чем вы? — изумился министр.

— Я читал в какой-то газете рассказ о том, что в вашей семье за последнее столетие было несколько таинственных случаев насильственной смерти.

— Чушь какая! — отрезал министр. — Что это была за газета?

— Не помню. Очевидно, какой-то бульварный листок, раз это сообщение не соответствует истине.

— Если вспомните, обязательно сообщите мне. Мой принцип — ложь, особенно в прессе, не должна оставаться безнаказанной. Люди слишком верят газетам и телевидению. Растиражированная клевета — это как жирное пятно на одежде...

... Ложечка снова позвякивала в чашке Даниеля. Только чашка была старенькая, синяя с золотой каймой, с едва заметной трещиной возле ручки, а чай пах мятой и еще какими-то травками.

— Нет, сынок, уж я и мальчикам из милиции-то говорила: никого не видела, ни единой души. Да и тихо было этой ночью, даром что с пятницы на субботу, почти никто не ходил, кроме самих-то жильцов.