— Ну все, я пропала!

— Подожди расстраиваться. Ты же не видела меня в моем подлинном обличье, так что можешь успокоиться. До поры до времени. Но уж если увидишь — берегись, потому что говорят, что я могу убить своим горящим взглядом.

— Жуть какая.

— Ага. В отличие от обычных волков, которые, как известно, падаль не едят, я частенько отправляюсь на кладбище, где разрываю могилы и поедаю трупы.

— Вкусно?

— Нет, конечно, но положение обязывает. А по другим легендам, я и совсем отталкивающая личность — пью кровь, как вампир.

— Ну, это что-то уж совсем не похоже на волка.

— А от волка я и внешне отличаюсь. У меня красные глаза и черные зубы.

— Симпатяга какой.

— Да. И с обыкновенными волками я не смешиваюсь, в стае с ними вместе не живу — они меня боятся.

— Ну, все, хватит, — сказала я, потирая руками плечи — то ли в ресторанчике было прохладно, то ли меня и впрямь начал бить озноб. — Давай поговорим о чем-нибудь более жизнеутверждающем. Например, расскажи мне о своих братьях.

— Они не оборотни.

— Спасибо, об этом я уже догадалась. Внезапно лицо Марка вытянулось и побледнело, а забытая на нем улыбка превратилась в гримасу — словно на язык ему попала какая-то горечь.

— Тему животного мира можно продолжить, — саркастически произнес он.

— Как говорите вы, русские, на ловца и зверь бежит.

Я вздрогнула и хотела спросить, что это значит, но тут на кремовую скатерть упала тень, и, подняв голову, чтобы определить ее источник, я увидела Крымова.

Я узнала его сразу, хотя разница между героем фильма, которого он играл с такой правдивостью и обаянием, и человеком, подошедшим к нашему столику, была огромной.

Он ужасно подурнел — располнел и обрюзг, и, хотя по-прежнему казался очень молодым, теперь эта молодость совсем не шла ему, как и его новая короткая стрижка, в согласии с модой торчащая в разные стороны (в далеком детстве такая укладка носила название «взрыв на макаронной фабрике»). Одет он был дорого и модно, но вся одежда висела на нем мешком и выглядела так, будто он спал прямо в ней, не раздеваясь, причем не одну ночь. Голубые глаза, раньше такие живые и выразительные, тускло смотрели из-под припухших век, и казалось, что на них лежит густой слой пыли.

— Здравствуйте, Лева. Рад вас видеть. Садитесь к нам, — сердечно сказал Марк, изумив меня перепадами настроений. Минуту назад он, кажется, совершенно искренне хотел, чтобы Крымова здесь не было, а теперь говорит, что рад ему, — и это выглядит также достоверно. То ли Марк тоже великий актер, то ли тут есть что-то, чего я пока не понимаю.

Крымов кивнул и, дернув губами, ответил:

— Взаимно.

У меня создалось впечатление, что это недлинное, в общем-то, слово далось ему с трудом.

— Принести вам стул? — заботливо спросил Марк.

Крымов мотнул головой и через пару секунд сам придвинул стул к нашему столику. Пока он отсутствовал, я не смогла удержаться и, язвительно улыбаясь, вполголоса уколола Марка:

— Ты же говорил, что незнаком с ним.

— А я тебе соврал. Не все же тебе врать, верно? — в тон мне ответил он.

Когда Крымов сел за стол, Марк представил нас друг другу. Я пролепетала что-то идиотское по форме и восхищенное по содержанию, получив в ответ несколько равнодушных бессловесных кивков. Не уверена, что он вообще слушал, что я болтала.

В присутствии Крымова наш с Марком разговор разладился. Вернее, он превратился в монолог Марка, которого появление Крымова вдохновило на длинный пассаж о состоянии дел в мировой культуре, о тенденциях взаимодействия массового искусства и искусства для избранных.

Я тем временем наблюдала за Крымовым и с тоской думала, что все мои комбинации и теоретические схемы, разработанные за время пятикратного просмотра «Никитского бульвара», разлетелись в пыль, натолкнувшись на реального человека. Сбылась моя мечта — я познакомилась с Крымовым, но пользы от этого знакомства никакой не было. Он заперт на все замки, и у меня не просто нет ключа или на худой конец отмычки — я даже не вижу ни одной замочной скважины, ни одной секретной пружинки! К тому же мне мешал Марк. Я даже не могла начать следить за Крымовым. От всех этих мыслей меня охватило такое уныние, что захотелось снять со стены тарелку с портретом очень негритянского Пушкина и стукнуть ею сначала не в меру многословного Марка, потом не в меру молчаливого Крымова.

Мои невеселые размышления прервали раздавшиеся откуда-то из-под стола звуки «Турецкого марша» Моцарта. Крымов полез под футболку — пение смолкло, а у его уха оказалась крошечная трубка с антенной.

— Сейчас? — спросил он невидимого собеседника. Немного послушал и кивнул:

— Конечно. Хорошо.

Отключил телефон и с усилием произнес, повернувшись к Марку:

— Извините, мне пора. И быстро ушел — не попрощавшись, не обернувшись.

— Ну, как тебе знакомство? — Марк смотрел на меня с печальной усмешкой. — Довольна?

— Он всегда такой? — тихо спросила я.

— Такой? Нет, такой он в хорошие дни. Обычно он совсем не разговаривает и не выходит один из дома. Видишь, что можно сделать с человеком, если очень захотеть и немного постараться?

Марк положил вилку и нож и с неожиданной яростью, сжав кулаки, закончил:

— Если бы я мог, придушил бы собственными руками тех мерзавцев, которые с ним такое сделали!

Чей-то сдавленный крик, полный тоски и страдания, раздался совсем близко, над самым ухом.

Тяжело дыша, Крымов вскочил с постели, дико оглядываясь по сторонам. Грудь разрывалась от отчаянных ударов сердца, не пуская в легкие воздух, тяжело дергалась вена на шее, а по лбу и вискам, противно щекоча, ползли холодные капли пота.

Вокруг стояла напряженная, звенящая тишина. Он тяжело опустился на скомканную постель и вдруг понял, что проснулся от собственного крика.

Он попытался вспомнить, что ему снилось. Но не смог вспомнить ничего, кроме липкого черного ужаса, растекающегося по беспомощному сознанию. Но должна же быть какая-то причина. Почему? Ведь все самое страшное уже позади.

Может быть, дело в чем-то, что случилось вчера вечером? Марк, рыжая девушка рядом с ним. Это как-то связано с Женей? Кажется, нет. А потом он ушел из «Часов с кукушкой». Он хотел с кем-то встретиться. Но с кем? Где? Зачем? Господи, откуда эти провалы в памяти? Неужели так теперь будет всегда? Неужели ему ничто не поможет?

Его пальцы нащупали что-то в складках мятой простыни. Когда он осознал, что это такое, он снова вскочил Шерсть! Опять эта ужасная, неизвестно откуда берущаяся шерсть. По его телу прошла брезгливая дрожь.

Медленно, с трудом переступая подгибающимися в коленях ногами, он пошел в ванную.

Включил свет, подойдя к раковине, крутанул ручки крана, посмотрел в зеркало И замер, глядя на свое отражение.

И затрясся. И судорожно закрыл руками лицо, чтобы не видеть пятен засохшей крови на губах и подбородке...