Я был не единственный, кому претила эта затея с проколотыми бумажками. Днем, сидя в шезлонгах, мы изощрялись по поводу этого нововведения. Особенно старался один высокий парень; я не знаю, как его зовут, у него, кажется, рак легкого, но, несмотря на это, он носит галстук бабочкой и красит ногти.

— Может, мне и не стоит больше глотать пилюли, а, барышня-сестричка? — окликнул он Маргит и сплюнул в цветастую шелковую тряпку. — Этот всемогущий стержень все равно нас всех вылечит, нужно только хорошенько проткнуть.

На щеках у него был болезненный румянец, этакие причудливые красные цветы, и, видимо, идея стержня его немало забавляла. Мне почему-то всегда казалось, что он мужелюб.

Маргит пыталась разъяснить, что карточки и спица принесут несомненную пользу; она рассказала нам о какой-то разбивке на группы, что облегчит работу врачей. Я представил, как все эти врачи колдуют над ящиком. Раз! — из коробки вытаскивают целую связку больных, подцепив их, например, за левую почку. Два! — и над столом повисает фракция чахоточников. Эта молния из блестящего металла может в любой момент образовать самые разнообразные, самые невероятные коллективы: по числу гнилых зубов, по содержанию белка в моче — по всему, что душе угодно. И может получиться, что станешь болтаться в одной связке с какими-нибудь типчиками: с этим подозрительно женственным парнем или с Леопольдом, а то и с Й. Андрескооком из второй палаты, которого я почему-то не перевариваю. Любой из них может оказаться твоим соседом по ящику, и ты вынужден лежать с ним бок о бок дни и ночи напролет. Если так, то я хотел бы в соседки Яанику. Наверно, и в том случае Яанику, если бы мне даже дали выбирать между ею и Агнес.

Я думаю об Агнес довольно часто, во всяком случае чаще, чем мне этого хотелось бы. Почему-то вспоминаются такие подробности и ситуации, которые, как мне казалось, давно уже стерлись у меня в памяти. Все какие-то несущественные мелочи.

Утром я пошел к Леопольду. Он помещается в одной палате со стариком-ижорцем, который все ждет смерти. Этого старикашку несколько раз собирались выписать из больницы и направить в дом престарелых — у него нет никого из родственников, и он, кажется, не имеет даже своего угла, — но каждый раз он закатывает скандал, упоминая своего московского племянника, якобы важную шишку, который «вам тогда покажет». Бог с ним, с племянником — если это не чистейшая выдумка, но у старика всегда при этом поднимается температура, он жалуется на боли и харкает кровью, а тогда его, действительно, нельзя выписывать. Леопольд сказал, что в остальном он мужичок смирный и никому не мешает. Только однажды, в полночь, он тихонько и тягуче запел на своем финско-русском наречии. Леопольд решил, что старик отдает концы, но наутро тот был как ни в чем не бывало.

Леопольд готовился к моему приходу — из кухни он притащил кастрюлю с чаем. Еще он угостил меня соленым тминным печеньем, которое воняло одеколоном. Рисунки и акварели уже были разложены по всей комнате. Кровать, подоконник, стулья и даже почти весь пол были устланы ими. Для меня все же он оставил одну табуретку.

— Я уже подумал, что вы не придете — забыли, — сказал Леопольд, и мне показалось, он был искренне рад моему приходу.

Я ответил, что ночью неважно спал, и поэтому после завтрака пришлось на часок прилечь. Леопольд признался, что и он плохо спал: старик всю ночь кряхтел — вчера выходил гулять и в саду наворовал вишни.

— Нажрался вишни и всю ночь вонял. Вот пожалуюсь на тебя, — припугнул он старика, сердито погрозив ему своим желтым указательным пальцем. Обращаясь ко мне, он тихо и более деликатно пояснил, что старик объелся вишни, отчего всю ночь его мучили газы.

Ижорец и бровью не повел, только, как мне показалось, плутовато улыбнулся. Немного погодя он вытолкнул из уголка рта на простыню алую косточку вишни и снова при этом улыбнулся.

Я разглядывал картины Леопольда, прохаживаясь по этой тесной каморке и заложив руки за спину, как в заправской картинной галерее. Вдруг я подумал, что это, наверно, последнее посещение выставки в моей жизни.

Все время, пока я рассматривал картины, Леопольд сидел на табуретке, преисполненный важности. Он сидел в такой позе, какую некоторые принимают перед фотографом.

Я удивился, что все картины Леопольда почти не отличались друг от друга. И рисовал он их с одной точки. Его, по-видимому, больше всего привлекал фасад покойницкой — ни на одной картине не были изображены боковые стены. Поэтому его акварели очень напоминали детские рисунки с домиками — только труба отсутствовала. Я хотел было заговорить об этом, но Леопольд сидел в такой позе, что мне стало жалко тревожить его. Но все же не все картины были между собой схожи: небо трактовалось по-разному. На некоторых картинах над покойницкой висели черные кучевые облака, а на иных небо было пустынно-голубым. Картины с пустынным небом мне почему-то понравились больше, особенно та, где на месте несуществующей трубы было намалевано лимонно-желтое солнце. Я задержался около нее дольше, на что Леопольд заметил, что у меня, несомненно, развит художественный вкус.

— Вы не любите упрощенного подхода, — сказал он. — Я знаю многих, кто выбрал бы только покойницкую, над которой черное небо.

Картину с солнцем я и попросил у него. Леопольд великодушно согласился.

— Видите, тут еще и птица на дереве. — Верно, на одном дереве сидела большая желтая птица. — Так сказать, творческий домысел. Это одна из моих лучших работ, — улыбнулся он, — но вам я отдаю ее с большим удовольствием.

Леопольд взял картину, которая мне больше всего понравилась, и положил ее на серое одеяло, прямо на живот старику-ижорцу.

— На холодном тоне она смотрится еще лучше.

Я поддакнул. Тут и старик-ижорец проявил любопытство, но, взглянув на картину, снова с безразличием откинулся на спину и, уставившись в потолок, вытолкнул изо рта на простыню новую косточку. Затем он попытался, будто бы невзначай, повести под одеялом плечом так, чтобы косточка скатилась на картину, но она застряла в складках одеяла. Я увидел между кроватью и стеной целый мешок вишни, припасенной стариком; мешковина была пропитана красным соком.

Леопольд забрал картину и снова погрозил лежащему пальцем: «Смотри у меня». Но ижорец по-прежнему безмолвствовал. На этот раз он не улыбнулся, лицо его хранило замкнутое и сердитое выражение. Во рту у него не было ни единого зуба, поэтому черточка рта, вымазанного красным соком, расползлась почти до самого носа, что придавало старику уморительное выражение гордого достоинства.

Я поблагодарил Леопольда за картину, и мы выпили две чашки чаю.

Я встал, собираясь уйти, Леопольд тоже поднялся и пожал мне руку. Из-за моего плеча он увидел во дворе нечто такое, что его, по-видимому, взволновало, потому что он тут же кинулся к окну.

— А эта чего там околачивается, — сказал он со злобой. — Только что из-под ножа, а уже по кустам шастает!

Вначале я не заметил ничего особенного: только покойницкая и окружающие ее кусты сирени. Но потом я увидел Яанику, медленно выходящую из кустов. Яаника, крупная, светловолосая, с детским лицом, вялой походкой брела к больнице. Ее шлепанцы оставляли на песчаной дорожке слабые борозды.

— И чего они там рыскают, — процедил сквозь зубы Леопольд, и я понял, что он не терпит, когда кто-то гуляет около покойницкой. — Запретить надо… И этот туда же…

Из-за кустов сирени выплыл Й. Андрескоок. Он тоже направился к больнице, сбивая своей неизменной тростью головки с одуванчиков. Я не выношу этого Андрескоока, не выношу его тросточки, его облика церковного старосты, его свекольно-красных щек.

Леопольд еще раз пожал мне руку и настоятельно попросил заглядывать к нему почаще.

— Как только надумаете — заходите. Еще побеседуем об искусстве.

Я пообещал на днях зайти. Из-за его плеча я заметил, как старик-ижорец украдкой привстал и пульнул красным ядрышком в картину, лежащую на ковре.