– Какие твои годы? – усмехнулся он, и по взгляду его я поняла, что он знает мою маленькую тайну[44].

– Какие не есть, все мои! – не без вызова ответила я.

Больше мы с Ним никогда о детях не заговаривали. Впрочем, нет, однажды он сказал, что Светлана[45] его чаще радует, нежели огорчает. Сказал вскользь, просто к слову пришлось.

При всем моем нежелании (будем называть вещи своими именами) иметь детей, я тем не менее люблю этот непосредственный, еще не испорченный житейскими условностями народ. Я умею общаться с детьми, умею находить с ними общий язык. Так, во всяком случае, утверждают мои знакомые. Секрет мой прост. Я стараюсь общаться с детьми на равных, без снисходительного сюсюканья и прочих взрослых привычек. Дети это ценят.

У нас с Г.В. нет детей, таково наше обоюдное решение. Но у Г.В. есть сын от прежней жены. Не могу сказать, что сын часто радует Г.В. Скорее наоборот. Наблюдаешь за их взаимоотношениями и невольно задумываешься о том, стоит ли вообще заводить детей? Наверное, каждый сам должен ответить себе на этот вопрос. Это очень личное, сугубо интимное. Г.В. считает, что известная актриса, кумир миллионов, не может замыкаться в узких семейных рамках, ограничивать себя ими. Он шутит: «Надо быть выше бытовых оков». Согласна, надо. Все бытовое ужасно затягивает, словно болото. Отнимает время, которого и так не хватает.

Он однажды сказал мне: «Ты так торопишься жить!» Я не поняла, был ли то упрек или же простая констатация факта. Но ответила: «Не знаю, сколько осталось, вот и тороплюсь». Наверное, я в самом деле тороплюсь. Хочется успеть и то и это, столько всего хочется успеть сделать, а время идет, бежит, бежит… Помню, каким потрясением стало для меня мое двадцатилетие. Мне двадцать! Неужели?! Нет, это происходит не со мной! Это сон! Ведь совсем недавно, едва ли не позавчера мне было шестнадцать…

Двадцать… Тридцать… Сорок… Пятьдесят… Дальше считать не хочется. Дальше считать незачем. У любой женщины есть возраст, на котором отсчет годам останавливается, прекращается. Человеку столько лет, сколько он сам ощущает. Мой внутренний возраст находится примерно посередине между тридцатью и сорока годами. Лучшая пора жизни, сочетание сил и опыта.

«Лучше смотреть не в паспорт, а на календарь», – шутит Г.В.

Смотрю на календарь. На календаре февраль 1962 года. 1962-го! Невероятно! Непостижимо! Мне до сих пор иногда снится, что я маленькая девочка Любочка. Вот, думаю, открою сейчас глаза и услышу мамин голос: «Пора вставать, лежебоки!» Солнечный зайчик засверкает на потолке, любимая кукла Мальвина (о, как же маме не нравилось это имя, выбранное мной за звучность!) протянет ко мне руки, завтрак уже будет ждать на столе, и мы с сестрой станем есть быстро-быстро, наперегонки…

Я давно уже засыпаю и просыпаюсь в наглухо зашторенной комнате, потому что от яркого света мне становится нехорошо. Мамы и сестры уже нет в живых. Я уже давно не та девочка Любочка… Все изменилось. Только сны иногда снятся из прошлого…

Однажды я употребила при Сталине выражение «концертное пение». Сталин заинтересовался и попросил объяснить ему смысл. Это выражение, которое можно назвать и термином, я придумала сама. Может, оно звучит и не совсем верно, но я его часто использую, когда хочу подчеркнуть, что тот или иной актер или актриса исполняют песню в картине, не вкладывая в нее душу. Такое пение сродни исполнению музыкального номера в концерте. Вышла на сцену, спела, поклонилась и ушла. Безликое, пусть даже и талантливое, пение не может тронуть зрителей. Таким пением нельзя насладиться в полной мере. Песня, спетая таким образом, никогда не будет подхвачена, не уйдет в народ. Петь надо так, чтобы изливать в песне душу, передавать посредством ее свои мысли, свои чувства, свое настроение.

Перед тем как начать петь песню, я долго вхожу в образ. Создаю в душе настроение, схожее с настроением моей героини, и пою от ее имени. Даже не так, нет. Я становлюсь моей героиней, думаю о том, о чем думает она, чувствую то же, что и она, и тогда уже начинаю петь. Только так и никак иначе. Марион не может петь, как Анюта, а Анюта не может петь, как Стрелка. Все они мои героини, но все они очень разные.

Я всегда мечтала сыграть в кино близнецов. Это очень сложная задача для актера – явить в одной картине два образа, причем явить так, чтобы образы, при внешнем сходстве, различались, были бы узнаваемы. Г.В. знал об этой моей мечте и еще во время съемок «Цирка» «подбирался», по его выражению, к сценарию, думал, как можно воплотить ее на экране. Скоро мы уже начали обсуждать варианты. Но сначала нас отвлекли другие планы, потом была война, и только в 1947 году в картине «Весна» я сыграла актрису Веру Шатрову и учёную Ирину Никитину. Неожиданно оказалось, что директора института играть легче. Образ Никитиной мне удался сразу, Г.В. сказал, что я «вошла в него, не сняв перчаток». А вот с Верой пришлось помучиться. Поначалу она выходила какой-то серой, неинтересной, но потом я нашла кое-какие зацепки, изменила трактовку роли, и все пошло как по маслу.

Сталин очень интересовался всем, что было связано с кино, театром и вообще актерской профессией. Он, как мне казалось, знал все обо всем, во всяком случае, его поистине энциклопедические, без преувеличения, знания неизменно меня поражали. И не только меня, а всех. Но вот актерство в какой-то мере оставалось для Сталина неизведанной землей. Разумеется, сыграла свою роль и моя принадлежность к актерскому цеху. Наши отношения были близкими, доверительными, и он интересовался не только кино или театром вообще, но и моими делами.

Узнать, вникнуть, понять, сравнить, разложить все по полочкам и запомнить на всю жизнь – вот таков был Сталинский метод познания. Основательный, капитальный. При всем том знания Сталина были не мертвыми, а живыми. Поясню то, что имею в виду. Некоторые люди, изучив что-то, на всю жизнь остаются при одном и том же мнении, смотрят на вещи с одной точки зрения. Подобный подход неверен, потому что все меняется, развивается, переходит из одной формы в другую. Знания Сталина постоянно развивались, дополнялись, совершенствовались.

Кино и театр – что между ними общего и какая разница? Применительно к актерской профессии эти вопросы, как мне казалось, интересовали Сталина больше всего. Возможно, интерес этот имел под собой практическую основу. Сталин мог оценивать сравнительные перспективы кинематографа и театра с государственной точки зрения или иметь еще какие-то соображения государственного масштаба. Он всегда мыслил масштабно. А может, то было просто живое человеческое любопытство. Не могу сказать с уверенностью, поскольку никаких выводов, касающихся театра и кино, Сталин со мной не обсуждал.

Вопрос Сталина о том, рассчитываю ли я когда-то в будущем снова вернуться на театральную сцену, был задан между делом, во время обсуждения одной новой картины (не нашей с Г.В.), которую мы со Сталиным, так уж вышло, посмотрели порознь. Вопрос оказался сложным. Мне пришлось подумать, взвесить доводы и контрдоводы, прежде чем ответить.

– Наверное, мне бы хотелось вернуться на сцену, – наконец ответила я, – только уже в качестве драматической актрисы. Ну и, конечно же, расставаться с кинематографом навсегда я не собираюсь.

– Почему драматической? – спросил Сталин. – Надоели комедии? Может, товарищу Александрову пора сменить направление?

– Дело не в этом, – ответила я. – Комедии и вообще роли не могут «надоесть», это слово к ним совершенно неприменимо. Просто жизненный и актерский опыт, по мере накопления, рано или поздно побуждает к драматическим ролям. Взрослеешь, мудреешь, совершенствуешься…

– Некоторые взрослеют, но не мудреют, – усмехнулся Сталин.

– Со стороны виднее, – отшутилась я и продолжила развивать свою мысль.

Закончила я словами: