Днём в небе висит не по-осеннему яркое солнце. Снег слепит глаза. Беспрерывно текут слёзы. Кажется, что в глазах по горсти острого перца. За ночь боль успокаивается, но днём начинается снова. Вокруг всё как в тумане. Я иду почти вслепую, стараясь попасть в такт шагов Риттера. Счастье, что впереди сравнительно ровный сплошной лёд. Надо бы остановиться, посидеть день-другой в темноте, дать отдохнуть глазам. Но я не могу этого сделать. Больше всего опасаюсь, что моё состояние заметит Риттер.

Я вылезаю из мешка и тщательно переобуваю ноги. На ночь кладу унты под бок, но они всё равно не успевают как следует просохнуть. Ноги мёрзнут всё время. Правая ступня опухла и болит. Плохой признак. Так обычно начинается цинга. На «Олафе» нам выдавали на завтрак согласно правилам английского флота стакан консервированного лимонного сока.

Отрезаю широкую полосу от своего одеяла и обматываю ступни. Теперь будет теплее. Справа на востоке светлеет. Надо спешить.

Я разжигаю примус. Растапливаю в котелке немного снега. Разогреваю консервы. Все мои расчёты полетели к чёрту. Мы уже две недели в пути, а не прошли и шестидесяти километров. Сейчас мы живём на строгом, урезанном рационе. Едва вода нагрелась, я гашу примус — приходится экономить керосин, его осталось всего полканистры.

Завтрак готов. Я бужу Риттера.

Мы идём бесконечно долго. Впереди сплошная белая пелена. Лёд, снег, гряда торосов на горизонте. Ослепительно белый снег. Я уже не могу открыть глаз.

Боюсь остановиться. Риттер взглянет мне в лицо и поймёт, что я слеп. Пока он шагает спокойно. Он уже привык идти в одной упряжке со мной. Сегодня лёгкая дорога, неглубокий снег. Чутко ощущаю плечом, на котором натянута лямка, каждый шаг лейтенанта. Словно каторжники, скованные одной цепью, мы шагаем вперёд и вперёд.

Временами слепота отступает, и тогда мне удаётся бросить быстрый взгляд на дорогу, прикинуть расстояние до выбранного ещё утром ропака на горизонте. Сегодня мы должны обязательно дойти до него.

Лямка туго натягивается. Значит, Риттер остановился. Надо во что бы то ни стало открыть глаза. Прикрываю глаза рукой. Этот жест я могу себе позволить.

— В чём дело?

— Пора обедать.

— Рано.

— Два часа. Я устал.

— А я нет.

Пауза. Опускаю руку к ножу. Если Риттер бросится, бить сразу в живот. Вероятно, мы смотрим друг другу в глаза, но я не вижу его лица. Становится нестерпимо жарко.

Но вот дёрнулись нарты. Риттер подчинился. Я тоже шагаю вперёд. Важно попасть в такт его шагов. Облегчённо прикрываю глаза. Можно дать им отдохнуть. Мы мерно шагаем в ногу, как солдаты в строю.

Я теряю представление о времени. Может быть, мы идём час, может быть, три.

Моя лямка снова туго натянута. Риттер встал. Слышу его прерывистое дыхание.

— Не могу… — хрипит Риттер. — Не могу… — Он ругается по-немецки.

Чувствую, что тоже больше не могу. Приоткрываю веки.

Острая боль ударяет по глазам. Проклятое солнце всё ещё висит в небе. За несколько мгновений, пока я зряч, надо успеть выбрать место для привала.

Риттер обессилено валится на снег. Я подтаскиваю нарты к торосам. Разворачиваю их поперёк ветра. Глаза слезятся. Снова мир заволакивает пелена. На ощупь развязываю узлы на санях. Надо приготовить обед, пока Риттер не пришёл в себя. Примус в ведре, консервы, котелки — всё лежит на привычных местах, там, где я положил их с утра.

Самое трудное — разжечь примус. Он упрятан в большое ведро с прорезанной дверцей. Открываю дверцу. Осторожно наливаю в горелку керосин. Чиркаю спичку. Вероятно, она гаснет. Чиркаю вторую, протягиваю её в дверцу. Вспышки нет. Третью спичку я держу в ладонях, пока огонёк не касается загрубевших кончиков пальцев. Сильная вспышка опаляет руку. Примус мерно гудит.

Консервного ножа у нас нет, я открываю банки финкой Дигирнеса. И тут же попадаю ножом в левую руку. Нельзя спешить. В банках всё замёрзло. Весело будет, если я сварю суп из маринованных селёдок. Осторожно пробую продукты. Засыпаю кипящую воду крупой и вываливаю туда полбанки тушенки. Это немного после такого перехода, но больше расходовать нельзя. Есть хочется до головокружения. Во втором котелке приготовлен снег для «чая». Мы будем пить его со сгущённым молоком.

Пробую горячее варево и снимаю его с огня. Надо разлить похлёбку. Слышу приближающиеся шаги Риттера. Миски я заранее поставил рядом, слева от примуса. Протягиваю руку. Мисок нет. Что-то сразу оборвалось в груди. Осторожно провожу рукой. Наконец пальцы натыкаются на холодный металл. Просто миски оказались чуть дальше, чем я предполагал.

Я налил Риттеру, поставил на снег.

— Ешьте!

Риттер жадно ест. Слышу, как он сопит и чавкает. А я в отчаянии сижу перед котелком и грызу сухарь. Я боюсь, что неверные движения выдадут меня.

— Вы больны? Я вздрагиваю.

— Нет.

— У вас нехорошие глаза. Сейчас осень, а то бы я подумал, что это снежная слепота. Очень неприятная штука, я как-то болел весной.

Значит, меня угораздило заболеть весенней болезнью. Но что с Риттером? После ухода с острова он несколько дней угрюмо молчал, а сейчас даже пытается шутить.

— Напрасно не едите — суп не плох. Если бы я не знал, что вы инженер, то, вероятно, решил, что имею дело с судовым коком.

Что это? Призыв к перемирию или попытка усыпить мою бдительность?

— Положите мне ещё, — говорит Риттер.

Я замер. Очевидно, он протягивает сейчас миску.

— Дайте мне ещё…

Я ничего не вижу. И сейчас это поймёт Риттер. Неловко, наугад протягиваю левую руку. Правой нащупываю нож.

«Куик-ик-куик… Куик-ик-куик…» — доносится далёкий печальный крик.

Рука встречает пустоту. Риттер молчит. Он всё понял и сейчас…

«Куик-ик-куик!» — слышится ближе.

Чей это странный крик? Не слышу движения Риттера. Что он делает в эту секунду?

«Куик-ик-куик!»

— Mein Gott! Die rose Mowe![7]

Голос Риттера почти испуганный.

«Куик-ик-куик!» — раздаётся над самой головой.

— Cucken Sie![8] Смотрите! Розовые чайки! Смотрите!

Теперь я понимаю, что это кричат птицы. Но почему так взволнован Риттер? Взволнован настолько, что не заметил моей протянутой руки. «Куик-ик-куик!»

— Вот они! Видите? Видите?!

— Вижу, — глухо говорю я. — Конечно, вижу. Ну, чайки…

— Die rose Mowe! Ро-зо-вые чайки! Вы понимаете? Стреляйте… Скорее стреляйте!

«Куик-ик-куик!»

Неведомые птицы проносятся над нами.

— Стреляйте же!

— Я не люблю зря убивать птиц.

— Господи! Это же розовые чайки, величайшая редкость!

Кажется, Риттер сейчас в самом деле бросится на меня.

«Куик-ик-куик…» — доносится уже издалека.

Риттер с досадой бормочет что-то по-немецки.

— Ешьте суп, — говорю я. — Берите сами.

— А! У меня пропал аппетит. Упустить такую редкость! За пятнадцать лет жизни в Арктике я вижу их впервые!

— Вот видите, мне повезло сразу.

— Вы просто не понимаете, что это такое, — не может успокоиться Риттер. — Когда Фритьоф Нансен увидел розовых чаек, он пустился в пляс прямо на льдине. Любой музей даст огромные деньги за такое чучело!

Похоже, он надеется выбраться из переделки. Значит, он всё-таки убеждён, что на Шпицбергене нас встретят немцы. Слепота на несколько мгновений отступает. Я встаю.

— Ну, неизвестно, когда ещё мы доберёмся до музея. Собирайтесь! Довольно. Пора в путь.

Я мечтаю о пурге. О трёхдневной вьюге. Чтобы можно было лежать в темноте. Чтобы не светило солнце. Чтобы не болели глаза.

Но проклятый белёсый снег пробивается даже сквозь прикрытые веки… Риттер начинает что-то подозревать. Он чаще обычного неожиданно останавливается во время переходов. Я уже дважды натыкался на него. Я чувствую — он весь насторожился, как зверь перед прыжком. Я тоже прислушиваюсь к каждому его движению, но как трудно держать себя в напряжении, когда вокруг тишина и перед глазами всё время мутный серый туман. Нельзя поддаваться слабости, убаюкивающему ритму шагов. Надо держаться, держаться во что бы то ни стало.