Поселок просыпался рано, задолго до того, как небо, постепенно наполняющееся светом короткого зимнего дня, обозначало волнистые контуры дальних сопок. Лида, как всегда, провожала Ивана до порога.

Она не спрашивала его, когда он вернется, не говорила «не задерживайся», или «береги себя», или «будь осторожен», не хотела напоминать ему о том, какая трудная и опасная у него работа, не хотела докучать ему своими переживаниями в тот момент, когда все его мысли и чувства должны быть поглощены одним — предстоящим полетом.

— Ну, пока, — говорил Иван и мягко, медленно закрывал за собой дверь, так, чтобы не щелкнул язычок замка: дети спали. Дети — Юрка и Серега, двое малышей, им незачем вставать в такую рань, они еще будут видеть свои сладкие ребячьи сны, когда он, прорвав облака, взлетит в небо и первым во всем этом суровом северном крае увидит солнце.

Небо оказалось вовсе не таким пустым и безлюдным, как он думал раньше. В первом своем самостоятельном полете, несколько оробев от сознания того, что он остался наедине с самим собой в кабине — удивительно просторной показалась она вдруг, — он понял, каким обжитым стало для пилотов небо. Оно было заполнено позывными радиоволн, человеческими голосами, прочерчено инверсионными трассами. И с тех пор ни одну секунду он не чувствовал себя покинутым, заброшенным в бескрайних голубых просторах…

И как часто, прерывая лаконичные, уставные команды, в наушниках звучал обращенный к нему, молодому пилоту, успокаивающий голос руководителя полетов:

— Ну, как там на борту, Ваня? Порядок?..

Здесь, на Крайнем Севере, летая вдоль границы и неся нелегкую службу, он по-настоящему понял и оценил силу летного братства, закон товарищества и взаимопомощи. Да, он мог считать себя счастливым человеком: у него был дом, были друзья, и у него было небо, его давняя мечта и его юношеская неувядаемая любовь…

И вот теперь он лежит на холодном, истрескавшемся камне, один, на заброшенном в холодной морской пустыне острове, у подножия погасшего, немого маяка.

Небо укрыто плотными слоями облаков и завесой из снега и дождя. Там, высоко, в сияющем солнечном мире, остались его товарищи, они ищут его, но ни один голос не доносится сюда, на этот скалистый островок. Молчат наушники в шлемофоне, и только слышно, как шумит море да негромко, размеренно стучат капли, падая на камень…

Он, летчик, привыкший ощущать себя полновластным хозяином пятого океана, одним легким движением руки подчинявший себе металлическую махину сверхзвукового истребителя-перехватчика со всеми его тысячами лошадиных сил, грозно ревущих в турбинах, словно был выброшен в доисторический мир, где человек вступал в схватку с могущественными силами природы, надеясь только на свои собственные силы.

Сорвалась со скалы одинокая чайка и с громкими, раздраженными криками принялась описывать круги. Она пролетала так близко, что Иван, казалось, чувствовал толчки воздуха, рассекаемого быстрыми, заостренными крыльями. Он видел торпедообразное, гладкое туловище и бусинки-глаза, глядевшие на него с холодным и хищным любопытством.

Чайка — символ моря, полета, юности…

Он очень любил эти строки Багрицкого, любил читать их Лиде. Разве мог он представить, что эта «дорога юнги» приведет к такому мучительному концу.

Подумать только — всего двое суток прошло со времени его последнего взлета, когда он поднялся в небо, чтобы перехватить ускользающего нарушителя границы!

Иван любил ранние, предрассветные часы, когда глухая полярная ночь наполнена словно бы ощутимой, тяжелой темнотой: вот одно окно зажелтело на склоне сопки, среди невидимых домов, второе, третье. У военных летчиков рабочий день начинается рано.

И в это утро Иван поднялся ни свет ни заря. Двадцать минут — на зарядку, на сборы.

У входа в столовую, на освещенном «пятачке» — традиционном месте сбора — вспыхивают огоньки сигарет, слышится смех, соленые шутки. На посторонний взгляд — собрались ребята на экскурсию или рыбалку, ждут запоздавших друзей, развлекаются.

Ивана встретили, как всегда, новым взрывом острот. Как большинство рослых, физически сильных людей, спокойный, доброжелательный Иван — удобная мишень для дружеского подтрунивания.

Алексей Крамцов, сосед по коттеджу, маленький, легкий и подвижный, как подросток, прищурил насмешливые глаза:

— Ваня, в ответ на твое заявление солнце привезли. И к нему в комплекте картинки: девушки под зонтиками, в натуральную величину и в натуральном виде. Есть на что посмотреть!

— Какое заявление? Какие девушки? — спокойно спросил Иван. Он не сразу понял шутку — в том-то и был весь эффект, на который рассчитывал насмешник Крамцов, успевший рассказать товарищам о том, как вчера в профилакторий доставили соллюкс — искусственное солнце. Врачи аэродрома решили «зарядить» своих подопечных изрядной порцией ультрафиолетовых лучей, которых так не хватало летчикам-северянам.

— Ну, ты же заявление писал командиру: «Поскольку молодые годы провел на черноморском побережье, рядом с женским пляжем, прошу обеспечить…»

— Да ну тебя, — отмахнулся Иван. — Отстань.

— После полетов махнет Иван прямо в Крым! — не сдавался Крамцов. — А то у нас солнце неживое… и девицы тоже.

Летчики рассмеялись. Соболев довольно оглядел знакомые, задубелые от полярных ветров лица — что ж, день начинался как надо. Через час-другой эти двадцатипятилетние шутники усядутся в кабины своих машин неузнаваемо строгие, сосредоточенные, собравшие воедино всю энергию нервов и мышц. А сейчас, по узаконенной летным братством традиции, они выверяли барометр настроения, моральную зарядку каждого. Как всегда, стрелка показывала «Ясно».

Над головой висела непробиваемая двухъярусная пелена туч — она не видна была во тьме, она лишь угадывалась тем особым чутьем, которое вырабатывается у каждого опытного пилота.

— Ну, двадцать минут на завтрак — и за работу, — сказал подполковник Демин. Подполковник ничем не выделялся среди других пилотов, такой же крепко сбитый, в такой же пилотской куртке. Но сразу чувствовалось — он здесь старший и каждое его слово — закон. Демин был из числа тех командиров, которых всюду называют за глаза «батями» и которых можно встретить в каждом авиаподразделении, на каждой подлодке или погранзаставе, — словом, в любом небольшом и крепко сколоченном военном коллективе.

Ивану, для которого Демин был одним из первых учителей, сделавших из него, «сырого» выпускника летного училища, опытного, умелого пилота-перехватчика, особенно нравилось то, как просто и коротко говорил полковник о полетах: «работа». Ну да, это и была работа, и особенно ощущался смысл короткого емкого слова сейчас, когда с отдаленного летного поля, как призывы заводских гудков, доносились завывания реактивных машин, разогреваемых механиками.

И отец, и дед, и прадед Ивана Соболева были рабочими людьми, и сам он, военный летчик, считал себя прежде всего рабочим человеком — ведь недаром он уходил затемно и в темноте возвращался, как настоящий труженик. А работа выпала ему не из последних по значению и не из легких.

И в это утро, трясясь в автобусе, который подпрыгивал на выбоинах дороги, ведущей от поселка к аэродрому, и прислушиваясь к разговору товарищей о крымских отпускных впечатлениях — еще продолжалась традиционная утренняя «травля» с ее шуточками и добродушным подтруниванием, — он думал о тех людях, которые идут в эти часы на заводы, в лаборатории, на поля, в библиотеки, институты. По всей стране зажигаются огни в окнах, и свет этот, как эстафета, бежит с востока на запад, от города к городу, от села к селу. Сколько людей встречает в эти минуты новый день, и никто из них и знать не знает о капитане Иване Соболеве, или о капитане Алексее Крамцове, или о подполковнике Демине. А между тем, не зная никого, они полностью доверяют им — часовым воздуха, иначе разве были бы они спокойны, уверены в будущем?