Я знал, что Нина вместе с заводом эвакуировалась на Урал, но всё-таки из первого же автомата позвонил к ней домой и в конструкторское бюро. Мне, конечно, никто не ответил.

…В подъезде нашего дома лифт не работал. Между четвертым и пятым этажами было нацарапано: «Вовка + Светка = Любовь».

Мне никто не повстречался до самого девятого этажа.

В тишине квартиры гулко хлопала форточка на кухне: её забыли закрыть уезжая.

В комнате с окон были сняты занавески. Пружинный матрац на самодельных козлах покрыт чертёжной «синькой». Значит, Нина была здесь перед отъездом. Повсюду лежал слой пыли. На столе белела придавленная книгой записка. У меня гулко забилось сердце.

«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя…»

Я вышел на кухню и закрыл форточку. Стало совсем тихо. Вечерело. Над центром города подымались аэростаты.

Я не мог сидеть один в этой тишине. Надел шинель и выбежал на улицу, к будке телефона-автомата. Телефоны молчали. Наконец я набрал наудачу номер Даньки Сазонова. Мне ответил женский голос. Я попросил Даниила. Наступила пауза.

— А кто его спрашивает? — голос прозвучал странно.

— Институтский товарищ, — почему-то я не назвал себя.

— Дани нет, — глухо ответила женщина.

— Нет в Москве?

— Он погиб в сентябре под Гжатском.

Я повесил трубку.

…Рынок был закрыт, но у ворот ещё толкались люди.

За трофейный портсигар мне дали четвертинку спирта-сырца.

Я вернулся на девятый этаж. Развёл в бутылке из-под молока спирт. Бутылка нагрелась. Я поставил её под кран.

За окном завыла сирена воздушной тревоги. Я погасил свет и поднял на кухне штору светомаскировки. В вечернем небе метались прожекторы, вспыхивали фейерверки трассирующих снарядов. На крыше соседнего дома дежурил патруль противовоздушной обороны: двое мальчишек и девушка в лыжных брюках.

Бутылка остыла. Я поставил её на кухонный шкаф-подоконник. Утром в эшелоне нам выдали полукопчёную колбасу. Хлеба у меня не было.

Я сидел без света на кухне у окна, н передо мной стоял неприятно пахнущий разведённый сырец. На крыше девушка неотрывно смотрела в небо.

«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя».

Это был мой день рождения. Мне исполнилось двадцать четыре года.

У нас осталось четыре банки консервов.

Остров, как заколдованный, стоит перед нами. В бинокль он уже отчётливо виден. Светлая полоса, которую я разглядел почти две недели назад, — вершина ледника, крутым обрывом спускающегося к морю. Никаких признаков людей там нет. Станция, по-видимому, на противоположной, низменной стороне острова. До берега не больше десяти-пятнадцати километров — один переход по хорошей дороге.

Но кругом мелкий битый лёд. Мы осторожно перебираемся с льдины на льдину. Лёд шершавый, в застругах, полозья нарт почти не скользят. Но самое страшное — переменился ветер. Он теперь дует с северо-запада, и за сутки нас относит к югу едва ли не на весь дневной переход. Каждый вечер мы с отчаянием смотрим на недоступный берег.

Риттер страшно исхудал. У него болят обмороженные ноги. Он громко стонет во сне.

После завтрака я выкинул ещё одну банку из-под тушёнки.

За ночь лёд подвинулся, и впереди у острова виднелась широкая полоса чистой воды. Трижды мы подходили к ней и трижды отступали перед месивом мелкого льда и снега. Мы уже теряли силы, когда впереди открылся идущий на север неширокий канал.

Это был предельный риск. Самое лёгкое сжатие раздавило бы нашу лодку, как скорлупку, но у нас не было другого выхода. Мы гребли изо всех сил и облегчённо вздохнули, когда оказались на чистой воде.

Остров был уже близок. Даже без бинокля можно было разглядеть все трещины в стене ледника. Начался прилив. Лодку понесло на север. Мы помогали вёслами сколько хватало сил. Было ещё светло, когда мы коснулись крепкого прибрежного льда.

Мы вытащили лодку на лёд. Не терпелось подняться на остров, но голова кружилась от усталости и голода. У нас оставалось немного кофе и несколько брикетиков сухого спирта. Мы вскипятили кофе и открыли банку консервов. На дне мешка осталась всего одна, последняя.

Поев, мы смогли двинуться дальше. Неподалёку от нашей стоянки стену ледника наискось пересекала широкая, забитая снегом трещина. Мы оставили сани и лодку на берегу, а сами налегке поднялись по трещине вверх.

К югу от острова лежали ледяные поля. К западу до самого горизонта темнела чистая вода.

Северную часть островка скрывала небольшая возвышенность. Мы поднялись на неё. Рука Риттера сжала моё плечо. Внизу, километрах в трёх, на вдающемся в море мыске стояли два занесенных снегом домика. Возле них высилась мачта радиостанции. Над одним, из домиков развевался на ветру флаг.

Я поднёс к глазам бинокль.

Флаг был красным.

Я долго смотрел на алое пятнышко, бьющееся на ветру.

В бинокль была отчётливо видна траншея в снегу. По ней из одного домика в другой не спеша прошёл человек.

Я выстрелил в воздух. Риттер закричал. Но было слишком далеко, к тому же ветер дул в нашу сторону.

Сгущались сумерки. Идти к станции было невозможно. Мы решили не возвращаться к лодке и саням и дождаться рассвета здесь, на вершине ледника.

Мы лежали, засунув ноги за спину друг другу, как меня учил Дигирнес. Спать не хотелось. Я думал, что меня, наверное, давно занесли в списки пропавших без вести, и Нина — её адрес. был указан в документах — получила извещение об этом. Может быть, я смогу завтра дать радиограмму на материк?

Я попытался представить Нину в чужом городе на Урале, в чужом доме, среди незнакомых людей. Сейчас там тоже ночь, осень, наверное, идёт дождь…

— В России есть Красный Крест? — спрашивает Риттер. Он также не спит.

— Есть. А что?

— Может быть, мне удастся связаться с семьёй. Красный Крест должен помогать военнопленным.

— Здесь мирная станция. Просто люди не успели вернуться на материк.

— Всё равно я ваш пленный. — Риттер приподымается. — Вы взяли меня в плен с оружием в руках. На меня распространяется Гаагская конвенция.

Я не расположен обсуждать сейчас вопросы международного права. Мы умолкаем. Сон всё не идёт.

— Как вы думаете, — говорит Риттер, — когда это кончится?

— Что?

— Война.

— Месяц назад вы знали это лучше меня.

Риттер долго молчит.

— Вы молоды, — говорит он после паузы. — У вас нет семьи… Вы не знаете, что такое дети… Mein Gott, la? mich noch einmal meine Kinders wiedersehen![10]

Давно ли я сам был мальчишкой? Как странно обернулись детские мечты. Я бредил Арктикой. Тогда ещё не было ни челюскинцев, ни папанинцев — мы играли в спасение Нобиле, и я жестоко дрался во дворе за право быть лётчиком Чухновским.

— Вы давно были в Петербурге? — спрашивает Риттер.

— Вы хотите сказать — в Ленинграде?

— Да. Для меня он остался Петербургом…

— А для меня это Ленинград. Был недавно.

— Ну и как? Как сейчас выглядит город?

— Обычно. Нормально выглядит. Воюет…

Я никогда не был в Ленинграде. Но мне не хочется признаваться в этом Риттеру.

— Я бы очень хотел побывать там, — говорит Риттер. — Это город моего детства. Последние дни я почему-то всё время вспоминаю о нём… Мы жили на Екатерининском канале, возле Банковского моста. Жёлтый дом со львами. Рядом был большой сад. Я играл в нём в индейцев… Интересно, что там теперь…

— Во всяком случае, сейчас там не играют в индейцев. Мальчишки Ленинграда умирают от голода… А в дорогой вашему сердцу дом давно могла попасть сброшенная с «юнкерса» фугаска.

Больше Риттер не задаёт мне вопросов.

Не знаю, как он, а я обязательно буду в Ленинграде. Мы приедем туда с Ниной рано утром «Красной стрелой». Снимем номер в лучшей гостинице. В «Астории». Говорят, там очень шикарно. Мы выйдем на Невский. Увидим Зимний дворец, «Аврору», арку Главного штаба. До сих пор я всё это видел только в кино. Я ещё слишком мало видел на земле.