— Вы ему очень нравитесь, Трипетта. Хотя ваши сердечные дела, конечно, не мое дело, так сказать, дружба обязывает меня выйти за рамки обычной вежливости и спросить о ваших чувствах по отношению к нему. Это, так сказать…

— Чувствую ли я, что шут сам себя дурачит? — закончила она. — Говоря напрямик, мой ответ — да, сэр Гигант. Я не хочу оскорблять чувства деревенского парня, но сам принц Просперо уже два раза мне улыбнулся и отметил мою красоту. У меня гораздо более далеко идущие планы, чем союз с человеком, который является живым воплощением того, что заставило меня покинуть дикие края Америки. Я, сэр Гигант, настоящая леди; я чувствую, скоро я поднимусь на более высокую ступень в жизни и мой вкус и таланты будут по достоинству оценены.

— Спасибо, мисс Трипетта. Очень приятно было услышать что-то конкретное в тумане придворного многословия.

— Всегда к вашим услугам, сэр Гигант, — сказала она, снова приседая в реверансе. — И можете передать вашему другу, что из всех, кого я знала, он исключительный дурак.

— Передам ваш комплимент.

Я сделал поворот на сто восемьдесят градусов и удалился.

Позднее, когда я передал наш разговор Петерсу, опустив вступление, чтобы преподнести его как случайный, он только улыбнулся самой добродушной из своих демонических улыбок и оценил это как проявление остроумия с ее стороны. Тогда я понял — а может, знал давно — что говорить бесполезно, все равно она разобьет ему сердце, что бы я ни говорил и как бы ни говорил.

Мне очень нужен был совет Лиги или Вальдемара. Но с этим придется подождать.

Это было не просто место, куда она ходила петь. Сегодня она пришла, чтобы побыть одной, что в эти беспокойные дни делала все чаще и чаще, она шла босая по широкой темной глади; невдалеке от нее море то с шумом накатывало, то отливало; горы, там, где сливались с небом становились медными, эхо от выбрасывающихся на берег волн снова возвращалось в море. Ее контральто выделялось на фоне их низкого гула, когда она повернулась и пошла по пустынной тропинке сквозь клонящийся к земле влажный бурьян, стеклянно-гладкие разноцветные камни, раковины, обломки кораблекрушений, щепки. Именно среди этих морских останков в коралловой пещере она нашла его — оранжевая, красная, зеленая и желтая, все еще пропитанная влагой, она словно вобрала в себя краски всех радуг, стоявших над ней веками. Он отвернулся и вытер глаза, когда почувствовал, что она была близко. Повернувшись снова, он увидел ее.

— Леди, — сказал он, — простите.

— И ты меня прости, — ответила она. — Я думала, что это место для радости.

— Вы…

— Конечно, Энни, — ответила она.

— Но вы такая взрослая!

— Да. Подойди ко мне.

Он подошел и она обняла его.

— Значит, ты моя мама? — спросил он.

— Конечно, — сказала она ему. — Кто угодно, Эдди. Тот, кто тебе больше всего нужен.

Неожиданно он заплакал опять.

— Мне приснилось, — сказал он, — что я взрослый тоже. Это так мучительно…

— Я знаю.

— Я думаю, что не вернусь обратно. Я верю, что буду жить здесь всегда.

— Если хочешь. Где бы ты ни был, ты всегда найдешь здесь свой дом.

Через час или через год он отошел от нее и повернулся.

— Ты слышишь? — спросил он.

Эхо отлива все еще висело в воздухе вокруг них, и она только кивнула в ответ.

— Оно зовет меня.

— Я знаю.

— Я должен идти к нему.

— Нет. Не надо.

— Тогда я хочу. Остальное — боль.

Она схватила его за руку.

— Прости, — сказала она, — я никогда не предполагала, что мир может использовать тебя таким образом. У меня была мечта. Для нас. Ее сломали. Тебя заманили, туда, где боль. Я люблю тебя, Эдди. Ты слишком чист душой, чтобы принять мир, который тебе предлагают.

— Он дал мне видение, Энни.

Она посмотрела в сторону.

— Оно стоило того? — спросила она.

Он поклонился и поцеловал ее руку.

— Конечно, — ответил он.

Они вслушивались в эхо грустного, протяжного, удаляющегося гула. Потом он сказал:

— Теперь я должен идти.

— Подожди немного.

— Тогда спой мне.

Она пела и пение созидало; море стало самой ее песней. Зебры теней окружили их своим забором.

— Спасибо, — сказал он наконец. — Я тоже люблю тебя, Энни. Всегда любил и буду любить. Сейчас, однако, я должен идти туда.

— Нет. Ты не пойдешь.

— Да. Я пойду. Я знаю, ты можешь удержать меня, — ведь это твое королевство. — Его взгляд упал на их руки. — Пожалуйста, не надо.

Она вглядывалась в сероглазое детское лицо сквозь сорок лет, отпечатавшиеся на нем, как-будто смотрела из гроба, потом она разжала руку.

— Bon voyage, Эдди.

— Ап ге?оіг, — сказал он. Повернувшись, он направился на восток, куда ушло море. Оно давало о себе знать то глухими ударами, то равномерным пением, потом его голос зазвучал на тон выше.

Она повернулась и пошла в другую сторону к берегу. Медные горы стали угольного цвета. Небо нависло и озарилось молниями. Она села на камень, озаряемая их вспышками, и стала слушать, как идет кроваво-теплый прилив.

В эти апрельские дни, согретые теплым солнечным светом, голубой клочок неба притягивает к себе. Ночи становятся упоительными: гитарные переборы, ритмы Фламенко, встречи у костра под постоянный аккомпанемент звуков пиршества, доносящихся из северного здания. Более сдержанными были развлечения двора. Здесь царили пресыщение и усталость. Принц Просперо обрюзг, его лицо приобрело красноватый оттенок, он даже стал немножечко прихрамывать. Теперь в ряд прочих удовольствий им были зачислены восточные наркотики. Он курил бенгальский опиум, который вызывает, как мне сказали, кошмарные видения.

Меня не было, когда это произошло. Я совершал очередную ночную прогулку с Энни. Несмотря на обстоятельства я всегда буду считать это время счастливейшим в жизни. На фоне опасности и отчаяния этот свет кажется еще ярче.

Когда мы шли по освещенной свечами галерее, восхищаясь исключительной живописностью древних гобеленов, украшавших стены и моливших о реставрации, к Энни подбежала служанка одной из министерских жен. Она ухватила ее за рукав и шепотом поведала об ужасном событии, свидетелем которого только что была.

Я похолодел, когда услышал ее слова: «Бедная малышка…» Когда она ушла, я взглянул на свою дорогую леди и она кивнула.

— Трипетта, — сказала она. — Принц и семь его министров дегустировали новые вина и африканские наркотики, дающие ни с чем не сравнимое божественное забытье на очень короткое время. Они послали за ней, чтобы развлечься.

Последовало долгое молчание. Потом она продолжила:

— Они заставили ее выпить вина. Ведь надо совсем немного, чтобы подействовало на такую крошку. А потом они велели танцевать ей на столе. Она не смогла удержать равновесия, упала со стола и сломала шею.

Я был не в силах что-либо говорить. Я могу показаться чудовищем, жаждущим крови, но внезапно у меня возникло желание избавить землю от этого человека. Но я был уверен в роковой неизбежности, которая не потребует действий с моей стороны.

Позднее я уже был в том самом месте, откуда выносили ее маленькое тело для погребения в склепе на территории аббатства, который служил для этой цели на период нашего затворничества. Я услышал, как всхлипывает Энни, когда мимо пронесли это крохотное существо со сломанной шеей.

Я опасался за свою жизнь, когда придется сообщить об этом Петерсу. Но это надо было сделать. Я крепко обнял Энни перед тем, как пожелать ей спокойной ночи.

Я был прав в своих опасениях. Глаза Петерса блуждали, лицо потемнело, когда я говорил. Он пробил кулаком ближайшую стену и выругался длинно и громко. Я немного отступил назад в неуверенности, сколько времени ему понадобится, чтобы прийти в себя, и опасаясь, как бы не попало мне.

Через минуту, может чуть больше, мне станет ясно. Он перестал делать дырки в стене и повернулся ко мне, затуманившийся взгляд обрел ясность. Я приготовился.