К Синепупову стали водить русокосую девицу-сироту Верку. Так она исчезла куда-то вместе с отрядом. Надо думать, что тяжелый крест выпал ей на долю.

Рядовых казаков обслуживали бобылка Полька-толстая и Юлька-Марынишка, дочка бобылки Марины. По матери ее звали потому, что отец был неизвестен. Юлька-Марынишка долгое время была сущей язвой местечка Холопенич. Рослая, здоровая, бесстыжая, с калмыцким типом лица, она после ухода казаков промышляла воровством. То белье с чердака или сарая выкрадет, то курицу или поросенка стянет, а иногда в клеть заберется или под амбар подкопается и более серьезно обчистит мужика. Многим приемам она научилась у казаков, а многому в борисовской тюрьме, где она часто сиживала. И частенько избушку бобылки-Марины перетрясали после каждой кражи. Это стало обычаем: как покража, так и без церемонии идут «калаціць», т.е. обыскивать Марину и ее бесстыжую дочку.

Я помню, как был обокраден ключвойт Хруцкий. Ключвойт — это прежний полицейский чин, вроде урядника. Виновата ли в этом была Юлька или Ларка и Митроха — раскольники, профессиональные воры, но прежде всего обыскали Юльку и потянули на допрос «у стан», т. е. в становую квартиру.

Мы, мальчишки, двинулись вслед гурьбой. Что там было и делалось на допросе — это знают Юлька да ключвойт в своем деле, чай, постарался. Кстати, пристава не было, и он был главным начальством.

Но вывели Юльку-Марынишку на грязный, после дождя, двор и два десятника стали ее валить в грязь, чтобы высечь. А ключвойт в фуражке с кокардой (в этом вся сила), стоя на крыльце, грозно прикрикивал, поощряя ревность десятских.

Долго они возились с Юлькой, скользя по грязи, долго раздавались площадные ругательства ключвойта по адресу неудалых десятских, ругались отборными словами и десятские и Роман прибавлял: «няужэш-такі мы яе не здолеем!» Но Юлька, отругиваясь подлейшими словами, тяжело дыша и с пеной на губах, держалась стойко. Платок у нее был сбит и валялся в грязи, волосы были спутаны, видимо, в них запускали руки, но она, разъяренная и сильная, как медведица, изворачивалась, вырывалась из рук и отшвыривала десятских.

Я следил за борьбой с замиранием сердца и — должен сознаться — все мои симпатии были на стороне злосчастной Юльки-Марынишки, заведомой воровки. Мне, разумеется, не приходил на мысль вопрос: по какому праву ее хотят сечь? Такого вопроса не только у меня, но и у людей взрослых не могло возникнуть: все тогда были уверены, что начальство может сечь. Десятники, конечно, в этом не сомневались. Может быть, несколько сомневался пан-ключвойт, но несомненно был уверен, что сойдет. Что такое Юлька-Марынишка? И куда пойдет она жаловаться? К нему же, ключвойту? Или в волость? Так что ему волость сделает, когда он ей не подвластен? Или даже к становому? А становой не то же ли делает? Сколько раз он также валял Ларку-куроцапа из Боборыки или Митрюху из Валобы?

Дело бывалое, и общая спайка. К моему величайшему удовольствию, Юльку так-таки два мужика не одолели. Ее даже не посадили в «холодную», где она не раз сиживала: видимо, ее дело было чистое, никаких следов.

С злобным, торжеством она выбежала из ворот, неся грязный платок под мышкой. Отчаянно ругаясь, она выражала свой протест способом редко практикуемым, но выразительным — протест злобного бессилия: через короткие промежутки она оголяла свой зад и, ругаясь, внушительно кивала им в сторону становой квартиры.

Я не скажу, чтобы я был возмущен такой формой протеста: надо же было дать исход ее напрасной обиде и ее душившей злобе. Это была высшая форма протеста из доступных ей.

Вскоре и Юлька-Марынишка, как и Верка, исчезла с Холопеничского горизонта, найдя более выгодное применение своим талантам в каком-нибудь городе…

Мой дед Винцесь тоже был в числе пострадавших. Отбывал он по наряду вместе со своим приятелем Игнацым Трыпутнем ночную «варту». Походив по улицам, постучав в стуколку, они уселись на базарной площади на ганку у Расеты да и вздремнули с устатку. А сотник Синепупов проверял караул и застал деда спящим сном неповинным. Ни слова не говоря, он стеганул его нагайкой через лоб и рассек переносицу. Пришел он домой окровавленный. Долго он с ней возился. Кое-как рана затянулась. Но след казачьей нагайки остался до самой смерти.

Но это не все. Украл казак поросенка у деда Винцеся и был пойман с поличным. Синепупов поставил попавшегося на воровстве на сутки под ранец, это значило стоять на часах с ранцем песку на плечах.

Казак Караваев, самый удалой из сотни, пригласил деда в корчму на угощение. Подпоив его, стал убеждать, какая тебе польза, что он будет страдать? Мы тебе полтинник заплатим за твоего поросенка: иди и скажи Синепупову, что стащил поросенка не этот казак, а кто-то другой. Он-де не виноват.

Дед Винцесь так и сделал. Синепупов тут же приказал растянуть его и всыпать десять ударов. Караваев, его провожавший и славившийся тяжелой рукой, постарался для товарища и для казацкой чести…

Он был красивый, рослый и здоровый парень. Семья была большая: четыре брата, молодец к молодцу. Его, как младшего, послали в имение в батраки, но он попал там в кухтики к моему отцу и, с течением времени, вышел в повара. Служил в тех же Холопеничах, связался было с Антей, судомойкой и прачкой и, когда она родила сына Володьку, ушел в город, в Минск, чтобы отвязаться. В Минске попал на хорошее место — к инженеру Цигареву. В то время инженеры жили — первый сорт, большими деньгами ворочали. Хорошо Яков зарабатывал да «разбэсціуся»: стал учащать на Новое Строение (слободку) и в карты играть в таких домах. Проиграв свои деньги, — хотел отыграться — и залез в ящик господского стола. Арестовали Якова, судили и, на первый раз, посадили на 6 месяцев. Это ничего не значит с кем не случается? Это не помешало ему служить снова у тех же Вилькенов. Но тюрьма многому его научила. Отойдя от Вилькенов, он обокрал основательно управляющего Вильма: все обчистил, несмотря на злых собак, которые к нему, как старому знакомцу, только ласкались. Чисто было сработано, но разодрался с братьями и хватил старшего бутылью по голове. Тот и выдал: нашли все вещи в омете соломы и двустволку в стрехе, в соломе же: искусно была зашита. Опять посадили Якова на полтора года.

Отсидев, он образовал крупную шайку воров, преимущественно из староверов, которым то дело за обычай.

Долго шайка оперировала в Холопеничской округе. Кражи делались крупные у богатых мужиков и помещиков; шли в открытую, в масках, с ружьями, кинжалами, топорами; ломали двери, вышибали окна, вязали дворню или домашних, подвергали пыткам несговорчивых. Все знали, что это дело Якова и компании, но Яков несколько лет безнаказанно разгуливал. После удачной операции он задавал громкий кутеж, так что местечко ходуном ходило, все знали, на какие деньги Яков кутит, но — наше дело — сторона — и шли к нему выпить дармового и закусить хорошенько. Власти его не трогали, ибо, с одной стороны, он давал — кому следовало, а с другой — его побаивались. Но после одного крупного нападения, с поджариванием пяток огнем, один из его сообщников был. взят на допрос и кое-что сболтнул. Тогда Яков ему подрезал жилы на ладонях: не болтай! Тот явился в больницу и на дальнейшем допросе рассказал, что знал. Взяли кой-кого из сообщников и стали Якова ловить. Долго он не давался, поджигая гумна и дома тех лиц, с кем имел счеты.

Наконец — как-то его поймали, с боем и усилиями, и он был сослан в Сибирь.

Так сошла со сцены и эта холопеничская знаменитость. По нашим местам он был первый бандит из белорусов. А то все этим делом промышляли староверы, народ более смелый и предприимчивый. Про их подвиги слагались целые эпопеи, но я их передавать не буду.

Скажу только, что чем далее, тем более их дерзость возрастала, причем компании их были разноплеменны, далеко неоднородны, как прежде, и этому начало положил Яков, показав, что и белорусы для крупных разбойных дел годятся.