— Пойдем…

Он увлекает ее прочь. Она уже не сопротивляется.

— Сумочка…

Чуть не забыла сумочку. Покорно идет за ним, минует плотные портьеры красного бархата, проходит мимо застекленной клетки кассы.

«Пять франков за вход».

Автомобили и автобусы, огни и толпа-это похоже на реку, через которую надо перебраться вплавь, потом на лету завернуть за угол, а сразу за колбасной лавкой — дверь, черная мраморная вывеска с золочеными буквами, узкий, пропахший стиркой коридор.

Сегодня Антуанетта замерла в дверях, и ее зрачки на мгновение расширились; она узнала черную фигурку, обращенное к ней лицо, пожирающие ее глаза, и тут ее губы растянулись в торжествующей, презрительной улыбке — так улыбаются женщины, которых увлекает властная рука мужчины-самца.

Пара нырнула в темноту.

Смотреть больше не на что, — только входная дверь, прохожие перед витриной колбасной лавки да растаявший образ мужчины, — мулата с дерзкими глазами, ведущего Антуанетту по лестнице.

Все случилось двенадцатого февраля; Доминике было ясно, что Антуанетта уже несколько дней сама напрашивалась на это; тут была не простая неосторожность, а скорее вызов: увлекаемая страстью, подхваченная вихрем, она сознательно спешила навстречу катастрофе.

Как Доминика и предвидела, беда грянула не со стороны консьержки и, естественно, не со стороны г-на Руэ.

Позавчера Доминика подглядела, как консьержка, поколебавшись, остановила в коридоре владельца дома. Для того, разумеется, чтобы рассказать, что какой-то мужчина проникает в дом каждый вечер и уходит рано утром.

Консьержка знала, к кому ходит этот мужчина. Ей даже заплатили за молчание: Антуанетта совершила и эту глупость, остановилась перед ложей консьержки и вынула из сумочки весьма крупную купюру:

— Это вам за вашу скромность, госпожа Шошуа!

На самом деле, чтобы заручиться чьей-нибудь скромностью, следует прежде всего самой быть примером скромности, а не лететь напропалую прямо к пропасти. А всем было ясно, что именно это Антуанетта и делает. Ее загадочная, сияющая радостью улыбка была до краев полна двусмысленным и дерзким счастьем; ее смех был похож на стоны в объятиях любимого, а острым зубкам словно не терпелось укусить; в любом платье она казалась голой, и тело ее было пронзено страстью.

Консьержка перепугалась, как бы не лишиться места, посоветовалась с мужем, ночным сторожем в кондитерской, и открыла все г-ну Руэ.

К удивлению Доминики, г-н Руэ ничего не сказал жене; ее третья анонимная записка, так же как две предыдущие, пропала втуне.

«Берегитесь!»

Доминика искренне и простодушно хотела предостеречь Антуанетту, объяснить, что ей грозит опасность, а та, получив послание, нарочно открыла окно, — хотя погода была вовсе неподходящая, — демонстративно пробежала глазами записку, смяла ее в комок и бросила в камин.

Что она думает о Доминике? Она ее узнала. Теперь ей известно, что соседка в доме напротив — это и есть та прячущаяся фигурка, что караулила ее на улице Монтеня и в дансинге, и глаза, устремленные на нее с утра до вечера, те самые, в которые она презрительно заглянула, входя в маленькую гостиницу на улице Лепик, рядом с колбасной лавкой.

Маньячка! Она, конечно, чувствует, что это не совсем так, но ей есть чем заняться, кроме как разгадывать эту тайну.

Вечером одиннадцатого февраля, как и в предыдущие дни, мулат торчал в углу под аркой, курил и ждал, когда в окнах четвертого этажа погаснет свет.

Старики Руэ почти всегда ложились в одно и то же время. Потом надо было выждать еще несколько минут.

На эти несколько минут терпения уже не хватало, и Антуанетта, в ночной рубашке, не выдерживала, отодвигала занавеску в спальне, застывала у окна, издали смотрела на своего любовника!

Наконец он звонил, дверь отворялась, он поднимался. Походка у него была вызывающе упругая, издевательски уверенная, и Доминике это не нравилось.

Этой ночью квартиранты невольно причинили ей боль. После обеда они вернулись вместе с одной подружкой, которая бывала у них и раньше, но днем.

По-видимому, они принесли с собой шампанское: слышно было, как хлопают пробки. Они были очень веселы. Проигрыватель играл не умолкая.

Голос Лины раздражал, нагонял тоску: чем больше она хмелела, тем он становился пронзительнее, а потом она уже ничего не говорила, а только смеялась, смеялась без конца.

Доминика ни разу не взглянула в замочную скважину.

Тем не менее она чувствовала, какое двусмысленное возбуждение царит по ту сторону, слышала голос Альбера Кайля, умоляюще твердивший:

— Нет, нет!.. Оставайтесь!.. Уже поздно… Мы вам найдем местечко…

Внезапно он выключил свет, и теперь она слышала, как они толкутся но комнате, шушукаются, натыкаются друг на друга в темноте; до нее донеслись смешки, вялые протесты.

— Вам тесно?

Они улеглись втроем. Поворочались. Лина затихла первая, смирившись с неизбежностью, но остальные двое, как поняла Доминика, еще долго не спали, и она чутко вслушивалась в эту их тайную возню, приглушенную взмокшими от пота простынями.

Почему это оказалось для нее разочарованием? В конце концов она заснула.

Рано утром ее встретило легкое солнце; на перекрестке бульвара Османи щебетали воробьи, рассевшись на своем дереве. Как всегда, в восемь Сесиль спустилась и раздвинула занавески на окнах третьего этажа, везде, кроме спальни, в которую она входила только по звонку Антуанетты.

И Доминика увидела это одновременно с горничной.

В будуаре на круглом столике лежала мужская шляпа, серая фетровая шляпа, а рядом пальто.

Рано или поздно это неизбежно должно было случиться: любовник проспал.

Глазки Сесили вспыхнули от радости, она ринулась на верхний этаж, к г-же Руэ, которая еще не успела занять свой наблюдательный пункт в башне.

— В спальне у мадам-мужчина!

Застыв на месте, Доминика мысленно пережила целую драму: у нее еще есть время выбежать на улицу, проскользнуть к угольщику — там стоит телефон.

— Алло!.. Это говорит ваш друг… Не важно… Впрочем, вы знаете, кто я… Да… Горничная видела пальто и шляпу… Она пошла сообщить госпоже Руэ… Сию минуту старуха спустится…

Она представила себе все это, но не двинулась с места.

Наверху сидели за столом г-жа Руэ и ее муж. Вероятно, поспорили о том, кому из них идти вниз…

В конце концов пошла она. Муж остался в квартире наверху. Сегодня утром он не ушел из дому, не отправился своим размеренным шагом на улицу Кокильер.

— Тебе лучше остаться… Мало ли что…

Доминик видела, как г-жа Руэ, опираясь на палку, вступила в будуар, презрительно ткнула пальцем в шляпу и пальто, села в кресло, которое ей придвинула Сесиль.

А те двое спят по-прежнему или слышали?..

Г-жа Руэ была неподвижна и грозна, как никогда прежде. Выдержка у нее колоссальная. Казалось, она наконец упивается, не упуская ни капли, этим часом, к которому готовилась годами.

Она ждала, уверенная, что ее час придет. Уже много месяцев, каждый день, за каждой едой, каждый раз, когда Антуанетта к ней поднималась, ее взгляд вперялся в невестку, словно она хотела увериться, что ждать ей уже недолго.

Половина девятого, без четверти девять — никакого движения. Лишь без десяти девять занавеска на окне спальни слегка дрогнула, потом ее раздвинули полностью, и Доминика увидела Антуанетту, которая поняла, что попалась в ловушку.

Она не посмела позвонить горничной. Не посмела и отворить дверь в будуар.

Нагнулась к замочной скважине, но оттуда ей было не видать свекрови, сторожившей дверь.

Мужчина сидел на краю кровати, наверно, ему тоже было не по себе, но насмешливый вид ему не изменил. Она нервно проговорила:

— Одевайся же! Чего ты ждешь?

Он закурил первую с утра сигарету и оделся.

— Оставайся здесь… Не двигайся… Хотя нет… Иди в ванную… Держись уверенно…

Затем Антуанетта, одетая в пеньюар с широкими болтающимися рукавами, обутая в голубые атласные шлепанцы, глубоко вздохнула и наконец отворила дверь.