— Вы хотя бы умойтесь над тазом. Это лучше, чем лошадиное корыто.

— А другого выбора у меня нет? — спросил он с кривой улыбкой.

— Я заняла последнюю комнату, и если с тех пор ни одна не освободилась, то да, выбора у вас нет, — сдержанно ответила она, не желая попадаться на крючок. — Прошу вас. — И она указала на щербатый фарфоровый таз.

Кит фыркнул, а потом с видом человека, подчиняющегося непонятному капризу другого, вошел, захлопнув за собой дверь. Он направился к тазу, наклонился, плеснул в лицо водой и предоставил Кейт рассматривать себя.

Неудивительно, что она не узнала его поначалу. К шраму на лбу добавилось множество новых отметин, которых она раньше не замечала, хотя и три года назад у него уже было слишком много шрамов.

И он оказался выше, чем ей запомнилось. Крупнее. Когда Кит тер лицо, спина у него выгнулась, рваная льняная рубашка натянулась, обрисовав набухшие мускулы.

Почему он закрыл дверь? Следовало оставить ее открытой. Джентльмен нашел бы какую-нибудь женщину, чтобы Кейт не пришлось остаться с ним наедине. Боже мой! О чем она думает? Неужели какая-нибудь трактирная служанка годится на роль дуэньи? А джентльменом его вряд ли можно назвать, хотя он и говорит как образованный человек. Впрочем, в общем зале его произношение ничем не отличалось от простонародного. Что же происходит?

Не стоило приглашать его. Возможно, он решил, что у нее были какие-то иные причины так поступить, кроме обычной человеческой доброты. Кейт понятия не имела, что он за человек, чем занимается, чем занимался раньше.

От криков, раздававшихся внизу, в общем зале, затрясся тонкий дощатый пол, словно предостерегая от опасности. Если она закричит, никто не услышит. Кейт украдкой глянула на закрытую дверь и шагнула к ней поближе.

— У вас есть полотенце? — Кит выпрямился, и она вздрогнула и подала ему полотенце, а потом нервно попятилась. Прежде чем отвернуться, он посмотрел на нее. — Полагаю, вы ведете себя как испуганный кролик, потому что боитесь меня. Я не собираюсь подвергать вас насилию, миссис Блэкберн, — сказал он, вытирая лицо, словно обвинение в насилии было для него делом повседневным и надоевшим.

Лицо у нее вспыхнуло, и она почувствовала себя дурочкой.

А он снова повернулся к тазу, приблизил лицо к зеркалу, висевшему над ним, и стал рассматривать рану на виске. Кейт немного успокоилась, поскольку он абсолютно не обращал на нее внимания, — Кит выжал полотенце и вытер кровь на руках.

Глядя на него в зеркало, она заметила, что у него изменились даже глаза. Когда-то это были двери, ведущие в первобытные глубины; теперь они ничего не выдавали, даже намека на характер того, кому служили. Прежней осталась только их красота — удлиненные глаза, льдисто-зеленые, окаймленные ресницами с золотистыми кончиками. Он отложил окровавленное полотенце.

— Кровь все еще идет, — пробормотала Кейт.

Кит потрогал рану, раздраженно посмотрел на окровавленные пальцы и замер в нерешительности. Других полотенец в комнате не наблюдалось. Поколебавшись, Кейт сунула руку под кровать, где находился затейливо сработанный кожаный сундук с медными украшениями, принадлежавший ее покойной кузине.

Вместе с вещами Грейс Мердок там помещался весь гардероб Кейт: три лучших платья ее матери, перешитые так, что, прибыв в замок Парнелл, она не будет походить на нищенку, каковой на самом деле является. Она осторожно выложила завернутые в ткань платья на кровать. На дне лежало аккуратно сложенное белье.

Когда-то это были сокровища новобрачной — пошитые из тончайшего батиста, вышитые шелком, отороченные брюссельскими кружевами. Самые тонкие давно сносились, кружева были сняты, чтобы украсить школьные платья Шарлотты Оставшееся истончилось от стирки и чинилось столько раз, что Кейт уже потеряла счет штопкам.

— Что вы делаете? — поинтересовался Кит.

— Не можете же вы ходить с такой раной. — Она разорвала по швам старую сорочку. — Это неприлично. Сядьте.

Он склонил голову набок, с удивлением глядя на нее, но подошел к ней и опустился на единственный стул в комнате. Она двигалась у него за спиной, разрывая сорочку на узкие полоски. Потом, сделав толстую подушечку, прижала ее к ране на виске:

— Подержите так.

Он накрыл ее руку своей рукой. Как и все в нем, рука была крупная, грубая и в шрамах, но неожиданно изящная, с длинными и тонкими пальцами, с широким, но гибким запястьем. Кейт поспешно высвободила свою руку и принялась бинтовать ему голову.

От ее прикосновения он затаил дыхание.

— Я делаю вам больно? — спросила она.

— Нет.

Может быть, под его густыми нечесаными волосами цвета красного золота скрывались еще и другие раны? Подойдя ближе, Кейт осторожно исследовала его череп. Он сидел неподвижно, держа руки на коленях, устремив взгляд прямо перед собой.

Стоя над ним, она взглянула вниз и сквозь прореху в рубахе увидела грудь, покрытую темными волосами. Тело мужчины. Она уже и забыла, как оно выглядит…

— Сильно же вы опустились, голубушка, — заметил Кит. Кейт вздрогнула с виноватым видом, но он только сказал:

— Вряд ли вы стали бы перевязывать мне голову три года назад.

— Вот как?

— Вы были светской молодой леди. Безукоризненной. Чистой. — Голос его превратился в задумчивый шепот. — Никогда не видел ничего более чистого.

Кейт выпрямилась, уязвленная его выводом.

— Если сейчас я не выгляжу столь безупречно, так это потому, что я в дороге, — сказала она.

Он рассмеялся, и этот радостный смех привел ее в полное замешательство. Кейт попыталась найти в его словах какой-то подтекст. Может быть, это попытка выяснить, не привели ли ее стесненные обстоятельства к моральной распущенности? Уже не один человек совершал подобную ошибку и получал в ответ сокрушительную отповедь, потому что хотя теперь они и превратились в низкие, низменные создания, ими по-прежнему управляли определенные общественные условности. А вот у Кита Макнилла был вид человека, которого вообще ничто не сдерживает. И уж конечно, у него был вид человека, которому бесполезно читать проповеди.

Кейт откашлялась.

— Вы совершенно правы, три года назад я бы отослала вас на кухню и велела экономке заняться вами. Пусть у меня больше нет ни экономки, ни кухни, но я еще не настолько низко пала, чтобы утратить представления о долге и благодарности, особенно по отношению к человеку, менее благополучному, чем я сама. И надеюсь, никогда не утрачу.

Его суровое лицо снова озарилось самодовольной усмешкой.

— Стало быть, меня поправили. Вы, несомненно, поступили бы должным образом. Какая удача для меня, что вы не утратили своих манер.

— Вы говорите так, мистер Макнилл, как будто в должном поведении есть что-то крайне подозрительное, — надменно возразила Кейт, зубами отрывая от сорочки еще одну полоску батиста. — Судя по тому, что я вижу вокруг, поведение, предписанное приличным обществом, есть приемлемая альтернатива поведению, основанному на порывах.

Говоря это, она не смотрела на него. Это было ни к чему. И без того было ясно, что она хочет сказать.

Кейт поражалась собственной опрометчивости. Лучше бы она не расставалась со своими недавними страхами. Ее несокрушимая вера в собственную неуязвимость была еще одним призраком того образа жизни, которого давно уже не существовало.

— Я не хотела показаться неблагодарной, — нервно добавила она.

— Разумеется, — отозвался он. — Я в долгу перед вами за вашу заботу.

Ей не нужна была его благодарность. Ей нужно было, чтобы он ушел. Он ее беспокоил. Он ее пугал. Но в давние времена на уроках верховой езды Кейт усвоила, что никогда нельзя показывать свой страх опасному животному.

— Теперь кровь остановится, — сказала она. — Благодарю вас за то, что вы сделали для этого бедняги. — Кейт отошла, явно давая понять, что ему нужно идти. Но Кит не торопился покидать ее комнату. — А теперь разрешите пожелать вам всего хорошего.

Но он все еще не двигался.

— Боюсь, мое поведение сильно удивило вас.