Максуд кинул на товарища многозначительный взгляд, перекрестился и вслед за Джавидом вышел из альтары.

Оставшись один на один с Бенджамилем, старик вдруг как-то помрачнел и насупился. Отхлёбывая из своей кружки, он поглядывал на своего невольного компаньона внимательно и сердито, будто пытался запомнить его лицо или разглядеть в нем какие-то неприметные черты, а когда Бенджамилю это стало надоедать, неожиданно заявил:

— Я чувствую в тебе силу, Бен из Бентли, вижу твою ауру, носом чую, что должен поцеловать твою обувь, но не стану. Ты мне не хозяин. Ты сам себе не хозяин. Хотя внутри у тебя костёр и я ощущаю его тепло. Что у тебя на уме, парень? Хотел бы я знать.

Старик залпом допил остатки спиртного и сказал проникновенно:

— Посиди немного со стариком. Удели мне пять минут твоей вечности. Если бы у меня были внуки, было бы что им порассказать. — Он вздохнул. — Это такое бл…во — быть ртом Господа. Уж лучше быть его х…ем… Не так ли?..

Похоже, старик стремительно пьянел. Некоторое время он сидел, мотая опущенной головой, потом хрипло произнёс, не глядя на Бена:

— В первый день… — Преподобный мучительно икнул. — В первый день сотворения, когда девять цифр сложатся вместе, выйдет Разрушитель из тверди земной! И явится он в мир, и ввергнет мир в хаос. Мёртвые пауки доплетут свою паутину, и солнце, зачатое на востоке, встанет на западе. И всё смешается в мире, первые станут последними, а последние — первыми. Будет огонь и будет кровь! Середина разорвёт края, а края пожрут середину! — Старик уже выплёвывал сгустки слов, с его губ летели брызги слюны. — И продолжится хаос шесть лет, шесть месяцев и шесть дней, а потом падёт на мир великая скорбь, и продлится она до тех пор, пока не спустится с неба великий Зачинатель, молодой Бог, зачатый Разрушителем и рождённый Богоматерью грядущей! И будет имя ему Лад-Агиль. И станет он первый среди Братьев своих, и затмит он и Яха, и Йясса, и Дея, и Алльяха. И перекинет он с неба на землю мост незримой радуги, и станет учить радости народы земные. И всякий, кто имеет свет радости в душе своей, возрадуется и двинется путём незримым в мир наилучший, а неимущие радости утонут в мрачном своём гноище! — Преподобный опять мучительно икнул и закончил шепотом: — Так говорю тебе я, Расул, глашатай Божий…

Затем старик, пьяно хихикнув, поманил Бена пальцем. Отступивший было назад Бенджамиль опять приблизился к креслу. Старик смотрел куда-то вниз. Бен тоже опустил глаза и увидел, как по штанам преподобного быстро растекается тёмное пятно. В наступившей тишине было отчётливо слышно, как тонкая струйка полилась на каменный пол. Бен почти отпрыгнул назад. Старик зашёлся в хохоте.

— Боишься благословения Божьего?! — заорал он, хлопая ладонью по резному подлокотнику.

Бенджамиль с ужасом смотрел на пол, на старикашкины ботинки, на лужицу, натекающую под стоптанной подошвой. Что-то тускло блестело там, между массивными ножками, что-то, кроме лужицы из благословенной мочи пророка. Что-то, наполовину прикрытое свисавшей с сиденья тряпкой, что-то такое, отчего волосы шевелились на затылке. Тряпка скользнула вниз, и Бенджамиль увидел возле правой ножки большую, как аквариум, стеклянную банку, из которой смотрело мёртвыми глазами жуткое почерневшее лицо с разинутым ртом и клочковатой чёрной бородой. Бенджамиль шагнул назад, едва не упал на ступеньках и бросился вон из альтары, сшибая ногами напольные светильники.

Выскочив наружу, он остановился, бессмысленно озираясь. Потом сжал ладонями виски и двинулся куда-то вдоль тротуарного бордюра.

«Подумаешь, полоумный старикан! Подумаешь, голова в банке!» — уговаривал себя Бенджамиль Мэй, шагая вдоль обочины тротуара.

От пережитого испуга хмель почти без остатка улетучился из его головы, а вечерняя прохлада постепенно утихомирила готовый сорваться в тартарары рассудок. Бенджамиль уже почти убедил себя в том, что нет ничего ужасного в какой-то там заспиртованной голове. Более того, он понимал, что лучше всего вернуться к дверям храма, где его должен искать человек, посланный Максудом, но непослушные ноги продолжали нести его прочь. Куда угодно, только бы подальше от безумного старикашки, подальше от искусственных членов, от головы в банке. И он бездумно продолжал идти навстречу сгущавшимся сумеркам, пока позади не раздалось нарастающее гудение мотора. Какая-то машина быстро нагоняла Бенджамиля. На мгновение у него возникло желание броситься наутёк, но он справился с секундной слабостью и ни на йоту не ускорил шаги. Раздался знакомый гудок, Бенджамиль оглянулся и сначала увидел залепленные скотчем фары, потом улыбающуюся физиономию Джавида с сигаретой в зубах.

— Хорошо, что я тебя нагнал, — распахивая дверцу, сказал Джавид. — А то Макс с меня шкуру бы спустил к долбаной матери. Садись скорее.

Бенджамиль залез на сиденье, и они сразу тронулись. Желтоватый уютный свет фар прыгал по глубоким асфальтовым трещинам. Сумерки вокруг как-то сразу сгустились, и Бенджамиль, почти успокоившись, думал: экая важность — голова в банке. Джавид весело крутил руль и говорил, не выпуская из зубов жёваную сигарету:

— А я, как Макс приказал, сначала заехал в храм. Девки Господние возятся с преподобным, преподобный напричащался так, что одной ногой уже на пресветлой радуге, лыка не вяжет абсолютно, о мирском говорить не может, зато всякие пророчества из него так и валятся. Девки мне говорят: «Он ушёл уже навроде». Ну, я за руль. По какой дороге ехать, думаю. — По короткой или по длинной? Кинул монету — вышло по длинной. Вот тебя и догнал. Пособил, значит, Господь! А ты, пульпер, ещё тот оттопырок! По Алихаусу ходить в буфовском трэнчике! Святая Богоматерь! Хорошо, что я тебя догнал…

Бенджамиль слушал, улыбался и думал о том, что он вообще не знал, в какой стороне находится дом Максуда. А ещё он думал, что заспиртованная голова — в сущности, пустяк.

Джавид остановил машину возле трехэтажного дома, сплошь разрисованного крестами вперемешку с горящими машинами.

— Вот этот подъезд, третий этаж, квартира номер одиннадцать, — сказал он, сплёвывая в темноту и закуривая новую сигарету. — Курить будешь?

Бенджамиль покачал головой.

— Макс тоже редко курит, — сказал Джавид то ли с сожалением, то ли с завистью. — Ладно, бывай, Бен. — Он протянул руки традиционным крестом. — Максу не говори, что я опоздал, ладно?

— Ладно, — пообещал Бен, пожимая крепкие ладони.

Молодой ситтер хлопнул дверкой, бибикнул и укатил, а Бен вошёл в хорошо освещённый подъезд, разрисованный всё теми же крестами и машинами. Он поднялся на третий этаж, у двери номер одиннадцать остановился, по привычке поискал глазами панель интеркома и, не найдя, постучал костяшками пальцев.

— Входи! — крикнул изнутри голос Максуда.

Бенджамиль толкнул дверь и вошел в просторную неприбранную комнату с высоким потолком. Максуд в пыльных ботинках возлежал на смятой постели. Он курил, задумчиво выпячивая подбородок. В комнате пахло затхлостью и табачным дымом. При виде Бена Максуд радостно улыбнулся и привёл себя в вертикальное положение.

— Ну наконец-то! — сказал он. — Я уж думал, преподобный тебя в церкви оставил причащаться. Кстати, никогда не стучись в двери, здесь это не принято. У нас закрывают двери, только когда хотят потрахаться, да и то не всегда.

Максуд хохотнул и быстро поднялся на ноги. Подойдя к столу, заставленному грязной посудой, он ткнул дымящийся окурок в одну из тарелок.

— О чём толковали с преподобным?

— Да так, — уклончиво ответил Бен. — О каком-то разрушителе, о хаосе, о зачатом на востоке солнце, которое почему-то всходит на западе.

Максуд удивлённо приподнял брови.

— Про солнце и хаос — это из Великого Откровения, — сказал он, быстро взглянув на товарища. — Кое-кто думает, что это сказано про русских из Байкальской Автономии, вроде как именно они затеют великую свару.

— Они ж сейчас смирные, — с сомнением сказал Бен. — Сидят в своей Сибири, никого не трогают. Чайники их здорово поприжали.