Случившееся они между собой не обсуждали. Мише страшно хотелось узнать, что же именно произошло тогда, у троллейбусного круга – когда Николай волшебным образом спас маленькую девочку, а затем сам едва не отдал богу душу. Но – Скрябин об этом помалкивал, а спросить его Михаил не решался.

Об одном, впрочем, они поговорили в эти два дня: о похоронах погибших, на которые, конечно же, необходимо было пойти. На Новодевичье кладбище друзья отправились прямо из университета и теперь, стоя в многотысячной толпе, сжимали под мышками свои папки с конспектами.

Траурные урны, обернутые кумачом и черным крепом – всё, что осталось от экипажа и пассажиров «Горького», – плыли, как по морю, на руках подносимые к кирпичной стене, к приготовленным для них квадратным нишам. Урны эти через пол-Москвы, от Колонного зала Дома Союзов, несли сюда не друзья погибших летчиков и не сотрудники ЦАГИ, а люди поважнее; Скрябин узнал среди них и секретаря Московского комитета партии – Хрущева, и председателя Моссовета Булганина. Помимо горьковских, чиновники высшего ранга доставили сюда и еще одну урну – с прахом летчика Благина.

«Вот это да…» – только и подумал Коля.

Друзьям удалось протиснуться к самой стене кладбища – туда, где стояли, окруженные кольцом крепко сложенных граждан в форме и в штатском, первые лица советского государства, и Колин отец среди них. Николай кивнул ему, здороваясь (жили они на разных квартирах и в тот день не видались), и снова стал смотреть на наркома Ягоду – и на того, кто стоял рядом с ним.

Между тем Григорий Ильич теперь уже не просто стоял: склонившись почти к самому уху наркома, он что-то ему говорил, держа лицо против солнца. Так что Николай получил возможность с близкого расстояния – не через бинокль – посмотреть на своего врага. Неподвластная времени внешность этого человека, как выяснилось, таила в себе очевидные изъяны. Хоть выглядел Григорий Ильич лет на тридцать самое большее, в лице его не было свежести, а в глазах – блеска. Комиссар госбезопасности 3-го ранга смотрелся точь-в-точь как восковая фигура из музея. Только фигура эта двигалась, говорила, и – что более всего поразило Колю – не вызывала абсолютно ни у кого удивления или подозрения.

«Привыкли они, присмотрелись к нему, что ли?» – думал Николай, наблюдая за Григорием Ильичом. Хоть они с Мишей находились от него и от Ягоды всего в десятке шагов, услышать, что он говорил наркому, не представлялось возможным: все звуки перекрывала траурная музыка. Поэтому Коле только и оставалось, что пытаться по артикуляции разобрать хотя бы отдельные слова.

Семенов говорил быстро, и Скрябину только одно удалось определить по движениям его губ: несколько раз статный мужчина повторил слово, состоявшее из трех слогов. Первый слог, безударный, явно начинался на а или на я; во втором – тоже безударном – слоге трудно было идентифицировать какие-либо звуки; зато третий слог определенно содержал ударный звук о. Что это было за слово – Коля угадал тотчас.

Наконец Григорий Ильич умолк и отошел чуть в сторону от своего шефа – заручившись предварительно его согласием на что-то: Ягода несколько раз утвердительно ему кивнул.

– Что же он затеял теперь?.. – Коля нечаянно произнес эти слова вслух – хоть и тихим шепотом; однако барабаны, трубы и медные тарелки похоронного оркестра в этот самый момент грянули столь неистово, что ни один человек – включая стоявшего рядом Мишу – сказанного расслышать не сумел.

– Две вещи меня удивляют, – сказал Николай; горестная церемония завершилась, и они с Мишей шли теперь по Большой Пироговской улице в сторону Зубовского бульвара. – Во-первых, то, что Благина похоронили вместе с остальными и никто не нашел это странным…

– Я тоже ничего особенно странного в этом не вижу, – произнес Михаил, несказанно обрадованный, что его друг наконец-то начал связно разговаривать. – Он ведь на том же злосчастном празднике погиб.

– Да, вот только «Правда» написала: он виноват в катастрофе. Благину будто бы категорически запретили в тот день выполнять какие-либо фигуры высшего пилотажа, а он ослушался и стал на семистах метрах делать «петлю Нестерова» вокруг движущегося объекта.

– Ясное дело – он виноват, раз оправдаться он уже не сможет, – кивнул Миша. – Но ты подумай сам, Коль: если бы Благин был безответственным человеком и никудышным летчиком, разве бы дали ему испытывать туполевские самолеты? А ведь он считался одним из лучших испытателей! И тем более разве доверили бы ему показательный вылет при всём честном народе? А если безответственным человеком он не был, то и не стал бы нарушать данный ему приказ. Так что «Правда» явно ошиблась, и те, кто распоряжался похоронами, эту заметку в расчет принимать не стали.

– Я тоже думаю, что «Правда» написала чушь, – сказал Николай. – Если бы такой приказ был, то летчик, его нарушивший, и на землю не успел бы сойти, как его отдали бы под трибунал. Впрочем, авторы этой заметки могут сослаться на то, что Благин думал: «Победителей не судят». Сходят же Чкалову подобные номера с рук.

– Нет, – Кедров покачал головой, – Благину всё-таки далеко было до Чкалова. Вряд ли ему стали бы делать поблажки после таких фокусов. Да и Чкалов, говорят, сидел в тюрьме за свои художества.

– Да, – кивнул Коля, – я знаю об этом.

Чего он в тот момент знать не мог – так это того, что Сталин через три с половиной года предложит Чкалову пост наркома внутренних дел, когда в тридцать восьмом затеет смещение Ежова, преемника Ягоды. Однако Валерий Павлович откажется, не захочет становиться Первым рыцарем Щита и Меча. А потом, в декабре 1938-го, великому летчику поручат испытывать машину с полусотней неисправностей…

– Ну, а какая же вторая вещь кажется тебе удивительной? – полюбопытствовал Миша.

– То, что во всеуслышание было объявлено: в катастрофе никто не выжил.

– Ну и ну! – Миша хлопнул себя по лбу. – Как же я не подумал… Ведь та маленькая девочка осталась жива. К чему бы скрывать это?

– Хотелось бы и мне знать – к чему, – сказал Коля. – Я бы мог предположить, что о девочке не сообщают в интересах следствия. Только не уверен: будет ли Ягода вообще это дело расследовать?

– На Лубянке скажут: расследовать тут нечего, – сказал Миша. – Corpus delicti отсутствует.

Коля невольно хмыкнул:

– Corpus delicti! Шутник ты. В НКВД такими словами не выражаются.

– Ну, скажут: нет состава преступления – какая разница, – Кедров пожал плечами, но лицо его при этом сделалось почти счастливым: его друг рассмеялся впервые после катастрофы, и у Миши окончательно отлегло от сердца.

– Нужен он им был – этот состав преступления… – Коля вновь усмехнулся. – Другое дело: не будет указания сверху – не будет и расследования… А ведь достаточно было бы посмотреть ту пленку…

– Какую пленку? – не понял Миша и с удивлением отметил, что при этом вопросе лицо его друга из бледного разом сделалось румяным.

– Пленку… – Скрябин было запнулся, но затем заговорил уже своим обычным твердым голосом: – Пленку, которую на Центральном аэродроме отсняли кинодокументалисты. Там ведь вся катастрофа – как на ладони. Если бы только нам удалось этот фильм увидеть!.. Даже мы с тобой могли бы раскрыть дело «Горького» – быстрее, чем лубянские специалисты.

Коля хотел было прибавить: «Хотя я и так подозреваю, кто всё это подстроил, только доказательств у меня нет». Но в последний момент удержался: если бы он сказал это, пришлось бы много чего еще рассказать другу.

– Ну, ты придумал! – Теперь уже Миша засмеялся. – И где бы мы эту пресловутую пленку стали искать?

– Искать нам ее не нужно, – проговорил Николай. – Ясно, что эта пленка находится…

17–20 мая 1935 года.

НКВД СССР

Что эта пленка находится теперь на Лубянке, можно было догадаться, и не имея семи пядей во лбу.