Вечер четверга. Москва

Когда принц Калаф вышел из дверей станции метро «Сокольники», близился вечер, и длинные тени ложились на тротуар причудливыми изгибами и зигзагами. Юноша размашисто зашагал от станции прочь, слегка щурясь из-за бьющих ему прямо в глаза солнечных лучей. Его – восемнадцатилетнего студента юридического факультета МГУ – на самом деле звали Николаем Скрябиным. Калафом – в честь героя «Принцессы Турандот» – Колю нарекли университетские товарищи: за скрытность характера и любовь ко всяческим загадкам. И, несомненно, за определенное внешнее сходство с актером Юрием Завадским, который был первым принцем Калафом в театре Вахтангова.

Однако сейчас Николай не походил ни на принца, ни даже на московского студента. Прохожие глядели на него с изумлением и даже с опаской, а некоторые и вовсе шарахались в сторону, в точности так же, как до этого – пассажиры метрополитена. И на то были веские причины.

Выглядел Коля Скрябин, мягко говоря, странно. Лицо его, чертами и впрямь схожее со сказочным ликом Завадского, было серым от покрывавшей его пыли, и на нем выделялись только глаза: светло-зеленые, как китайский нефрит, с крохотными иссиня-черными крапинками вокруг зрачков. Темные волосы Скрябина, густые, как шерсть ньюфаундленда, сосульками ниспадали на лоб, покрытые чем-то наподобие засохшего киселя. Левый рукав Колиной белой рубашки зиял прорехой с кровавой окантовкой. Кровавые же пятна, только мелкие, словно принца Калафа обрызгали кровью из пульверизатора, покрывали рубашку спереди. И, в довершение всего, белую хлопковую ткань там и сям пятнали причудливые кляксы, схожие цветом с мякотью незрелой сливы. Под лучами заходящего солнца они явственно дымились.

Странность Колиного облика дополнялась тем, что под мышкой юноша сжимал портфель: черный, наверняка очень дорогой, сделанный из крокодиловой кожи. Только теперь у портфеля этого была начисто оторвана ручка, от которой остались одни стальные «ушки», и по глянцевой ячеистой коже расползались такие же зеленые пятна, какие украшали рубашку Скрябина. Нести портфель было крайне несподручно; сколько ни старался Коля перехватить свою ношу поудобнее, увесистый предмет без конца норовил сползти то вперед, то назад.

Что могли предположить бдительные граждане при виде рубашки с пятнами и портфеля?.. Кое-кто из них сделал соответствующее умозаключение, и Николай приметил, что один из прохожих заспешил к телефонной будке. Ясно было, куда именно этот товарищ собирается звонить.

Но, по счастью, идти Коле было недалеко, так что он смутил и напугал не очень много народу. А если кто-то и впрямь просигнализировал о нем компетентным органам, то представителей этих самых органов еще надо было дождаться, чего Скрябин делать совсем не собирался. Несмотря на все неудобства с портфелем, он ни разу не замедлил шага, и только возле поворота в нужный ему двор кое-что Колю задержало: ему почудилось, что он увидел Анну.

То есть, конечно, это не могла быть Анна; он точно знал, что не могла. Но – рыжие кудри, стройная фигура, промелькнувшие чуть в стороне, показались Скрябину столь знакомыми, что он замер на месте и долго еще вертел головой, пытаясь понять: куда исчезла женщина, только что виденная им?

Заминка эта чуть не стоила жизни Колиному другу и однокурснику Михаилу Кедрову, к дому которого принц Калаф спешил в тот вечер.

Полчаса спустя Николай Скрябин испытывал абсолютную уверенность, что время остановилось – застыло, как присохшая к стеклу кремниевая крошка в песочных часах.

В необычном ракурсе – с крыши четырехэтажного дома – Коля и его друг наблюдали, как над городом заходит солнце. Москва еще не обросла высотными зданиями, ничто не застило обзор, и с этой, не бог весть какой высоты открывалось панорамное зрелище. Виден был чуть ли не весь Сокольнический парк; казалось, что совсем близко стоит позаброшенный Алексеевский монастырь; проблескивал за деревьями Пятницкого кладбища тусклый купол церкви Троицы Живоначальной. А над всем этим носились в розовеющем небе стрижи, с легкостью выписывая фигуры высшего пилотажа.

Картина была дивной и безмятежной, но одно обстоятельство с ней не вязалось. Над крышами двух домов – пятиэтажного (с обновленной кровлей и малярными люльками на стенах) и четырехэтажного, отстоящего от него метра на два, – раздавались приглушенные хлопки. И производил их пистолет с навинченным на ствол глушителем.

На новой кровле восседал, как рыбак на бережку, крепко сложенный мужчина лет сорока, не по-летнему облаченный в пиджачную пару и рубашку с галстуком. Этот неподходящий костюм был весь в грязи, топорщился складками, да и вообще, его обладатель выглядел в нем глупейшим образом. Скрябин знал, в чем тут дело: мужчине с пистолетом куда привычнее было щеголять в гимнастерке цвета хаки с серебряным жгутом в петлицах, с тремя шитыми серебром звездами на каждом рукаве – знаками различия капитана госбезопасности.

Из своего табельного «ТТ» чекист палил по двум мишеням, едва скрытым от него кирпичной вытяжной трубой на соседней крыше.

– Три… – прошептал Коля после очередного выстрела.

Он сидел, высунув из-за трубы голову, в которую стрелок и целился. Но, видно, солнце ему мешало; а как еще можно было объяснить промах с расстояния в семь-восемь метров?

В Колином внешнем облике за полчаса произошли кое-какие перемены. Болотного цвета пятна почти полностью испарились и с его рубашки, и с портфеля. Зато на лбу у Николая появилась багрово-красная отметина: длинный, идущий по диагонали кровоподтек. В момент выстрела юноша непроизвольно коснулся лба кончиками пальцев и поморщился. Одновременно с Колиными глазами произошла удивительная вещь: зрачки их на мгновение расширились, как две пульсирующие звезды, а затем снова сделались прежними.

Чекист выстрелил вновь, теперь – дважды, и оба раза – мимо. Он готов был поклясться: когда он спускал курок, пистолет сам собой вздрагивал в его руке.

– Четыре, пять… – вполголоса продолжил считать Коля и крепче прижал к боку портфель из крокодиловой кожи.

Миша Кедров – Колин ровесник, русоволосый, с добродушным лицом, со складкой на лбу от вечного сосредоточенного раздумья, – бросил на портфель быстрый взгляд, в котором было поровну любопытства и страха. Михаил укрывался за трубой с бо́льшим успехом, чем его друг, и никаких частей своего тела стрелку не подставлял. Однако внешний вид Колиного друга тоже был неблестящим. Одежда его (явно – домашняя: заношенная майка, синие физкультурные штаны со штрипками) выглядела так, словно ею подметали двор; ноги его были босы; и, что было уж совсем скверно, правая его лодыжка казалась раза в полтора толще левой и как будто раздувалась на глазах. Впрочем, совсем не это беспокоило Мишу.

– Колька, этот мерзавец тебя видит, – почти беззвучно произнес он, – ты бы отодвинулся…

– Пусть видит, – сказал Николай и полностью высунул из-за трубы голову; чекист немедленно выстрелил: три раза подряд, снова промазал, а Скрябин произнес: – Шесть, семь, восемь…

– Пора? – спросил Миша и попытался привстать; оба они знали, что в обойме «ТТ» – восемь патронов.

– Нет. – Николай продолжал глядеть на стрелка – чуть ли не в глаза ему. – Постой. Не выходи, пока я не скажу. Но уж потом лети что есть мочи…

И, к ужасу своего друга, он поднялся в полный рост – немаленький, под сто девяносто сантиметров, – и, даже не пытаясь пригнуться, начал спускаться по железному склону к пожарной лестнице, поручни которой виднелись у противоположного края крыши.

Миша Кедров проживал в коммунальной квартире на первом этаже того самого пятиэтажного дома, с которого сняли проржавевшую кровлю и заменили на новую. Конечно, если б Миша был повнимательнее и огляделся как следует, когда возвращался домой, то заметил бы, что не одно лишь старое кровельное железо увозили со двора рабочие в кузове небольшого грузовичка. Но Колин друг на ремонтников даже не взглянул.