Мук и Лаюма долго молчали.

— Мук! Мук! Мук! — наконец застучала Лаюма, выходя из обморочного состояния и посылая серию сигналов. — Отзовись, умоляю тебя!

Мук не сразу оторвался от приборов, поглощенный анализом и обработкой информации, поступающей с поверхности планеты.

— Я слушаю тебя, Лаюма. Что-нибудь случилось?

Ему не надо было расшифровывать сигналы Лаюмы, в которых были робость, нежность и волнение, вызванные удачей, так блестяще увенчавшей их долгое и трудное путешествие. Он бросил беглый взгляд на ее проводники, разогревшиеся от возбуждения, не нашел ничего опасного и снова погрузился в сложные расчеты.

— О Мук! — продолжала Лаюма, успокаиваясь. — Я сейчас, приду в себя. Я взяла себя в руки. Мне уже лучше, Мук! Теперь совсем хорошо. Подумай только: сколько бесстрашных клиаргов [2] не вернулось, для того чтобы мы оказались здесь! Я счастлива, я плачу!.. И что бы ни случилось с нами, я хочу — ты слышишь, Мук, я хочу, — чтобы ты знал, что последней моей мыслью будет мысль о тебе. Я благословляю тебя. Мук! И если мы погибнем, если нам не суждено вернуться на Клиасту…

Поневоле приходится прибегать к высокому стилю, чтобы хоть как-то передать характер их сигнальной связи, не имеющей ничего общего с языком в нашем понимании слова. Мук оторвался от приборов и прокрутил в своем сознании последние сигналы Лаюмы.

— В чем дело, дорогая? — ласково спросил он. — Почему ты вдруг заговорила о гибели? Мы в преддверии победы, а ты вещаешь о гибели! Я настаиваю — ты слышишь? — я требую, чтобы ты перестала сомневаться. Ты должна верить в удачу! Подтверди, что ты слышишь меня! Но почему я не вижу на экране твоих сигналов? Что случилось, наконец?

Долгая пауза, задержка связи. И наконец тихие позывные Лаюмы:

— Мук, я не понимаю, что творится со мной. Я не могу унять тревогу. Она уходит из бипсов, но появляется в плексах и рагдах [3]. Я боюсь, чтобы она не передалась тебе, любимый. Ты слышишь, как бушует жизнь на Цирвале? Этот хаос, эта стихия! Я боюсь! Знай, мой милый, моя жизнь — та капля энергии, которой может не хватить тебе для возвращения. Моя жизнь — твоя, мой Мук. Она твоя!

Мук звал некоторую экзальтированность своей подруги, но сейчас ее возбуждение отвлекало его.

— Лаюма, тебе хорошо известно, что твоя гибель — это моя гибель,

это наша совместная гибель, — с мягким укором сказал он. — К чему ненужные волнения, когда мы вступили в это пламя, в этот яростный огонь всерождающей жизни? Ты посмотри, как мечется, клокочет этот энергетический хаос! Но мы войдем в него, войдем неторопливо и спокойно. Мы будем разумны и предусмотрительны. Каждый шаг наш будет выверен показаниями приборов. Успокойся, милая, и доверься мне, и мы вместе пойдем навстречу победе.

Прием сигналов происходил порывами, буйное волнение вспыхивало и угасало. Приборы работали на предельных режимах, едва успевая осваивать информацию. Над Цирвалем стояло марево. Сдерживая световые лучи центральной звезды Суонг, густые клубы испарений смягчали палящий жар. Горячие потоки перемежались с прохладными, и газовые волны, возникавшие от разницы температур, раскачивали острые вершины растений. Жизнь на планете подавляла своим тираническим напором и мощью. Мук почти изнемогал, пытаясь разобраться в формулах, конвейером мелькавших перед ним. У подножия гранитного утеса, за которым покоился их гравилет, сверкали грохочущие лавы жидкости — той самой жидкости, которая, как сокровище, хранилась в витальных резервуарах Клиасты. Вскоре наступила передышка. Теперь, когда был схвачен общий масштаб кипящей под ними жизни. Мук и Лаюма уже спокойно обменивались информацией.

— Мук, смотри на эти кущи, кроны и своды, полные соков! Неужели часть этой прекрасной жизни нам удастся подарить родной Клиасте? О, возьмем с собой это буйство красок, это яркое цветение! Кровь моя, бедная, слабая кровь, вскипает от радости! А что чувствуешь ты, дорогой?

Мук оторвался от приборов.

— Все бесценное, что ты слышишь в себе, несомненно происходит и во мне, — сказал он, заражаясь ее волнением. — Хотя, возможно, и не так интенсивно. Эти зеленые волны, признаться, сильно будоражат мою мысль. Если бы только удалось дикую мощь Цирваля влить в нашу умирающую планету! Это была бы огромная удача. Нам просто фантастически повезло, дорогая! Но не будем торопиться, не будем. Разум и научная совесть говорят нам: не ликуйте до срока, дайте вызреть знаниям, рожденным в опыте, а не в полете досужих желаний! Кто знает, что сулит встреча с неизвестной жизнью? Заметь: мы увидели только верхний слой, насыщенный дикой энергией жизни. Но что нас ждет внизу?

— Мук, в твоих словах я угадываю осторожный разум наших наставников, пославших нас в глубины Галактики. О, ты достоин своего учителя, великого Мукандра! Это скудная жизнь Клиасты разжигает фантазию и торопит мечту…

— Да, да, Лаюма, как ты права — разжигает фантазию и торопит мечту. И это понятно — за нами трагедия умирающей Клиасты. За нами длинной чередой — тени погибших клиаргов. И все же не будем торопиться..

— О милый Мук, ты успокоил меня! Мне уже легко. Смотри, как мерно пульсируют мои бипсы, рагды и плексы. Во мне сейчас только радость, любовь и вера. Решай, мой милый! Твоя Лаюма верит в тебя и в нашу удачу. Я часть твоя, неотделимая часть…

Два голубовато-розовых образования с мягкими ответвлениями. Две актинии, замурованные в прозрачную конструкцию и увенчанные сверху шаровидными утолщениями с локационными рожками. Это и были Мук и Лаюма — студенистые массы, включенные в систему кибернетических механизмов, иначе говоря — сращения живого и неживого вещества, давшие форму почти новому виду жизни, вызванной кризисом умирающей планеты. И надо лишь удивляться, что эти бесформенные образования были способны на столь утонченные чувства.

Гравилет был надежно пришвартован за скалой. Сверяя каждое движение с показаниями приборов, обходя растительные колонии, Мук и Лаюма осторожно снижались, заботясь не столько о собственной безопасности, сколько о жизни им неизвестной, а потому неприкосновенной. Культ жизни, всякой малости ее, крупинки, капли, крохотной частицы, вот уже многие квартумы[4] с тех пор, как клиастяне осознали начало своего упадка, стал чуть ли не религией. Так, на Клиасте уже давно были объявлены неприкосновенными не только сами клиастяне — представители высшей, разумной жизни, но и немногие животные организмы, обитавшие в заповедниках. Свято хранились и обожествлялись непонятного происхождения каменные идолы с двумя парами конечностей и конусовидной головой, чем-то напоминавшие наших кошек и собак, хотя не имели ничего общего с представителями клиастянской фауны, которые, так же как и сами клиастяне, были превращены в биопластические структуры. Святость жизни была заложена в самом генетическом коде клиастян и стала почти инстинктом. Вот почему с такими предосторожностями спускались Мук и Лаюма в нижние слои растительного покрова, пока не застыли в жестко зафиксированном положении над котловиной, заселенной иглолистыми растениями. Растения поднимались несколькими ярусами, образуя амфитеатр, чем-то похожий на древние сооружения Клиасты, собиравшие световую энергию убегавшей звезды[5]. Теснота, в которой толпились растения, превосходила самые фантастические представления клиастян о концентрациях жизни. Это была гигантская колония, производившая чудовищную по своему напряжению работу синтеза и расщепления, с динамической мощью насосов качавшая и гнавшая по внутренним каналам подпочвенные соки. Шел неутихающий взаимообмен веществ, рождавший энергию жизни. Экраны Мука и Лаюмы прямо-таки кипели и взбухали от меняющихся показателей, по которым можно было судить о незримых процессах, температурах, химических изменениях и энергетических затратах. Сбором и обработкой всей этой информации был по уши занят Мук. На помощь Лаюмы уповать не приходилось — в расчетах она была не очень сильна. Лаюма больше отдавалась внешнему созерцанию процессов, происходивших в растительном покрове Цирваля. Локационные ловушки ее трепетали, впитывая наружные проявления, осваивая, так сказать, эстетический разрез жизни — пейзажи, звуки и краски.