— И зачем он тебе, твой папахен? — продолжал Бобка, все глубже проникая в состояние Васи. — Ты и сам не пропадешь! Кончишь школу, пойдешь в техникум, а когда в армию призовут, поступишь на флот, весь свет объездишь… Только не забудь киноаппарат взять…

— А он у меня есть, что ли? — отозвался Вася.

— Так мы тебе купим. Вот у дедушки деньги попрошу…

Вася разогнулся, обдумывая последние слова Бобки.

— А он у тебя не чокнутый? — спросил он недоверчиво.

— Дедушка? — Бобка не сразу ответил. — Наверно, есть малость, так это ведь у всех стариков. Мы с тобой состаримся, тоже чокнемся..

— Да нет, я не об этом, — сказал Вася. — Денежек ему не жалко?

— Ах, ты вон о чем, — рассмеялся Бобка. — Так он же добрый…

— Добрый, добрый, а ты насчет денег как ему скажешь?

— Так прямо и скажу — на киноаппарат…

— Это что же он, прямо и даст их тебе?

— Нет, так он не даст, — помедлил Бобка. — Мы вместе пойдем покупать..

— Так он же спросит, кому аппарат, что ты скажешь?

Бобка задумался.

— Да, лучше, пожалуй, не говорить, что это для тебя, — сказал он. — Ему не жалко, а только он бабушку забоится, а бабушка станет ругаться. Я скажу, что аппарат — мне, а потом отдам тебе…

— Н-да, — усмехнулся Вася, уже не веря в Бобкину затею.

— Вообще-то мы тратим с ним деньги на всякие вещи…

— К примеру?

— Купили как-то в антикварном магазине старый подсвечник за пятьдесят рублей, бабушке показали, так она страшно рассердилась: «Это сколько же вы заплатили за этот ухват?» Дедушка подмигнул мне и сказал, что за пять рублей. Так что ты думаешь, бабушка обрадовалась? Она еще ворчала: «Экие деньги тратить на такую кочергу!.»

— Оба вы чокнутые, — сказал Вася.

— Это есть малость, — согласился Бобка. — Только мне до дедушки далеко. Он бабушку боится, вот что смешно. Он знаменитый, о нем в журналах пишут, а она кто? Была медсестрой, а как за дедушку вышла, всю жизнь дома сидит, варит, стирает, только недавно огород бросила, — ведь она из деревни. Ну, в общем, простая женщина, а дедушка все равно ее боится. Как она скажет, так он и делает. И еще говорит: «Кто бы я без бабушки был? Никто!»

Васю не очень интересовали взаимоотношения бабушки и дедушки, и он снова взялся за елку. У верхушки елки он присел на корточки и покрутил головой:

— Кривая, что ли?

— Не кривая, а сломалась, когда падала.

Слегка треснутая верхушка бессильно клонилась к земле.

— Шалость какая! — вздохнул Бобка. — Может, закрепить как-нибудь?

— Черта лысого ее закрепишь… Новую рубить надо.

Бобка закряхтел от досады. Он изрядно намаялся после хлопотного дня и не испытывал никакого желания трудиться. Языком бы он еще поработал, но не руками.

— Смагин связал бы ее вместе с бачком — всего и делов, — сказал он, зевая. — Снизу все равно никто не заметит… Вась, не надо, а? Не будем рубить ее, а? Жалко…

Но Вася уже поигрывал топором, рассматривая соседнюю елку, смутно черневшую на фоне вечернего неба.

— Это преступление — новую елку рубить, — сказал Бобка.

— А ну отойди!

Бобка споткнулся о корягу, встал, почесывая ногу, и теперь уж не мог остановиться:

— Послушай, а ведь мы преступники, просто жуткие убийцы. Спилили одну елку, а теперь собираемся убивать другую. А что мы знаем о елках? Может, у них тоже душа? Может, когда мы елку пилили, она плакала, кричала, только мы ничего не поняли…

— Это почему же?

— Потому что язык деревьев нам непонятен…

— Откуда ты знаешь про язык?

— В том-то и дело! Про животных еще недавно думали, что они ничего не понимают, а сейчас все знают, что у них есть язык, а про растения мы еще пока ничего не знаем…

Бобка говорил, захлебываясь словами, пересказывая чьи-то мысли, о которых он где-то читал, но сейчас они казались своими, и он прыгал перед Васей, размахивая руками, а Вася слегка отступал и смотрел на него с растерянным любопытством, как медведь на сумасшедшего зайца, вздумавшего вдруг сопротивляться. Глаза у Бобки горели, как свечки, уши шевелились.

— Растения, думаешь, совсем уж такие глупые, что ничего не чувствуют? А ты знаешь, что цветы у плохих людей вянут, а у хороших долго живут и распускаются еще сильнее? Это установленный факт. А ведь елка не цветок, а дерево! — кричал он, все больше воодушевляясь. — Она пятьдесят лет росла и чего только не натерпелась, сколько вынесла всего, а теперь стоит, никому не мешая, только пользу всем приносит, а ты на нее топор поднимаешь…

— Браво!

Бобка осекся. Вася вскинул голову. Кто произнес это слово? Откуда упало это странное «браво»? Может, это крикнула сорока, пролетая? Или ворон каркнул, укладываясь спать? Или это скрипнула сама елка, в защиту которой Бобка произносил такие горячие слова?

— Это кто же шумнул? — удивился Вася.

— Кто? Елка! — рассмеялся Бобка. — А ты собираешься убивать ее! Ты одну елку спилишь, я другую, Юрка третью, так от леса скоро ничего не останется! Если мы и дальше будем так, то всю планету скоро превратим в пустыню! А что. с людьми будет, ты подумал об этом?

На этот раз послышались странные хлопки. Бобка уставился на Васю. Вася отскочил от него и приподнял топор. Откуда эти хлопки? Может, кто-то подкрадывается сзади? Или охотники набрели на них? И вдруг вдали послышался неясный гул. Быстро нарастая, гул распадался на дробный стук, треск и улюлюканье. Бобка от страха упал на траву. Но Вася не дрогнул. Он засунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. И грохот, будто лопнувший шар, вдруг с шипением затих. Послышалось конское ржание и спокойные звуки человеческих голосов.

— Васька, ты, что ли?

— Здорово, Юрка!

Бобка поднялся с земли и отряхнулся. Это были сельские ребята, перегонявшие коней в ночное. Мальчики обрадовались друг другу, постояли, болтая о разном, потом взгромоздились на коней и умчались в долину…

Профессор спустился на землю и какое-то время стоял, вытирая пот с лица и шеи. Придя в себя, он пошел, покачиваясь, как пьяный, не разбирая дороги, в сторону от просеки. Он был рад застать ребят в полном здравии и невредимости, хотя и был сконфужен тем, что невольно подслушал то, что не предназначалось для его ушей. Так тебе и надо! Будешь знать, как подслушивать! Нет бы уши заткнуть, так еще и развесил их, чтобы ничего не пропустить! Да еще и не утерпел, дурень, чтобы не отозваться на речи Бобки! А внук-то, внук-то хорош — покуривает, чертенок, на конях скачет! Бабушке рассказать, так не поверит. А мать узнает, что же это будет? Нет уж, о его подвигах, прости и помилуй, лучше помалкивать…

Профессор пробирался кустарником. У открытого ручья он упал на живот, протащил свое тощее тело по камням, потом по шатучим Мосткам. Крайняя доска внезапно провисла и отъехала в сторону, профессор с грохотом шлепнулся в воду, но успел схватиться за перекладину и удержаться на течении. Он долго приходил в себя, стоя в холодной воде и размышляя о превратностях судьбы, — за один день их выпало больше, чем за год размеренной жизни дома. Вот спасибо бабушке, что выставила его в тайгу! Где бы он еще такое испытал? Но больше всего его занимал Бобка. У елки-то, оказывается, душа живая, а ты, профессор, ничего не знаешь об этом! И насчет бабушки здорово меня поддел, хе-хе! И отчего же это, ваша светлость, за всю вашу совместную жизнь вы не смогли узнать и малой толики того, что случайно открылось из подслушанного разговора? В сущности, если вдуматься, что мы, взрослые, знаем о детях? Не больше, чем о душах растений, окружающих нас. Совершенно мы разные люди. Старики только тем и заняты, чтобы в настоящем возможно больше удержать из прошлого, а юность вся устремлена в будущее. Профессор пришел в умиление от заботы внука о судьбе планеты. Побольше бы тебе таких забот, внук Бобка!

Не станем утверждать, что буквально так и рассуждал профессор, пока он, кряхтя и отфыркиваясь, пробирался через чащу. Мысли эти жили в его голове сами по себе, в то время как истерзанное тело, изнемогая, жадно стремилось к отдыху. Уже брезжил ранний рассвет, а он все еще прыгал с кочки на кочку, проваливался в болотца и в конце концов настолько обессилел, что упал в зарослях жимолости и решил здесь поспать. И вдруг сквозь зелень тускло блеснуло оконное стекло.