— Это что же, в лагере сейчас свободное время?

Лагерь являл собой картину некоторого малопонятного хаоса. В разных направлениях носились расхристанные детишки и кричали. Чебутыкин долго не мог понять, откуда и куда все они несутся, пока не показалась площадка, завешанная облаком пыли. Развороченные мешки с цементом, бетономешалка, кирпич, известь, доски и прочий стройматериал наводили на мысль, что идет какое-то строительство. Здесь уже не было хаоса, здесь шла сосредоточенная и как бы осмысленная возня. Но куда подевались взрослые? И понятное дело — отсутствием взрослых можно было объяснить тот факт, что ребята не очень усердствовали и на фундаменте будущего строения уже гоняли мяч, оставляя вмятины на еще мягком цементе. Гиканье, свист, крики были тем более удивительны, что совершенно пустовали спортивные площадки в другом конце лагеря.

— Отчего это они все гомозятся, как мураши? — удивился Чебутыкин.

— Метод самостроя, — пояснила Голохвостова, едва заметно усмехнувшись. — Возводим крытый спортивный павильон хозяйственным способом. Иль не слыхали разве, Герман Степанович?

— Я, между прочим, по этим делам и приехал. А для чего ребятам летом крытый павильон?

— Это у Ваганова спросите. Он считает — чем летом ребятам безалаберничать, лучше пусть делом занимаются. Тут недавно дожди были, так им что надо? Вымазаться по самые уши, а потом бегать купаться. Душевая им не годится, видите ли…

Голохвостова очень тонко чувствовала настроение Чебутыкина и точно настраивалась на волну, по существу вслух выражая мысли Чебутыкина. О строительстве Чебутыкин знал, конечно, но делал вид, что это ему внове. Где-то оно, это самодеятельное строительство, не одобрялось, и он, Чебутыкин, считал своим долгом сделать личные наблюдения и довести до сведения. Чебутыкин слушал Голохвостову и только похмыкивал, как бы кивая своим мыслям, и только шибче вышагивал по дорожкам, так что Голохвостова еле поспевала за ним.

У зеленого театра Чебутыкин в раздумчивости остановился, залюбовавшись круглым пространством замощенного досками большого участка земли. На этом месте когда-то была березовая роща, но несколько берез все же удалось сохранить, и они, эти березы, обреченно и голо вздымались сейчас из пола, как декорации. Это очень нравилось Чебутыкину. Он сам когда-то принимал участие в обсуждении проекта зеленого театра, построенного для республиканского фестиваля песен. Фестиваль прошел лишь однажды, но театр и сейчас не потерял своего вида — он выглядел диковинно и поражал своими просторами. Все отряды умещались на дощатой площадке во время утренних и вечерних линеек и даже как бы терялись на ее пространствах. И вместе с тем Чебутыкин печально посасывал зуб, а Шмакин и Голохвостова не могли догадаться, что же печалило Чебутыкина. Откуда же знать им, что Чебутыкин надеялся к своему приезду увидеть весь ребячий строй и произнести речь, которую даже набросал тезисами на листочек, спрятанный в бумажнике?

Жаль, что в лагере не было Ваганова. Без Ваганова Чебутыкин был не в своей тарелке. У Чебутыкина, как у лица руководящего, был один недостаток: не мог занимать людей разговором. У Ваганова это получалось само собой. Где бы он ни находился, с кем бы ни разговаривал, вокруг него закручивался вихрь. Если даже молчал, все равно вихрь крутился вокруг него. Будь Ваганов рядом, Чебутыкин тоже оказался бы в этом вихре, а сейчас он был в пустоте, и пустота эта, как футляр, двигалась вместе с ним по лагерю. Просто никто не догадывался, что прибыл важный человек, шеф, в некотором роде кормилец. Ребята проскакивали мимо, не оглядываясь. И даже какая-то вожатая объявилась рядом, но не проявила интереса, кто он, откуда и зачем здесь, а прошла мимо, явно избегая встречаться глазами. Никому Чебутыкин не был нужен в этом мельтешащем муравейнике. Даже Вовка, родной его племянник, чуть было не проскочил мимо. Он гнался за кем-то, посмотрел на дядю, как на неожиданное препятствие, постоял, отдуваясь.

— Мы песок таскаем, — сказал он.

— И много тебе платят за это?

Вовка насупился и ничего не сказал.

— По мамке не соскучился?

Вовка наморщил лоб: только сейчас он вспомнил о мамке.

— Что передать ей?

— Нормально, — сказал племянник и уставился на дядюшкин оттопыренный карман. — Чего там?

— На вот, — Чебутыкин сунул ему плитку шоколада. — Скоро обед у вас, так что сразу не ешь, чтобы аппетит не сбивать… М-да, — промычал он вслед убежавшему племяннику, который на ходу разломал плитку, а возле него уже вертелись дружки, ждавшие своей доли. — Ваганов, значит, с ребятами уехал. Так. А что вы мне про старшего вожатого… как его… Ругоева, можете сказать?

Голохвостова, напряженно округлив глаза, уставилась на Шмакина, будто именно к нему был обращен вопрос.

— Это про Рустема, что ли? — переспросил Шмакин. — Как вам сказать? Человек он знающий, умный, но, видите ли, ему тут материал собрать нужно, так что по части дисциплины требует мало… Вообще-то ребята его уважают, надо отдать ему справедливость, а вот так, знаете, чтобы возжа — этого нет. Чего нет, как говорится…

— А как он по части моральной? — спросил Чебутыкин, уже как бы и не замечая Голохвостову, женщину сухопарую и чем-то неприятную на взгляд.

— Это что имеется в виду, Герман Степанович?

— Женат он, холост или так?

— Так, по-моему, холостой. Он ведь… инвалид…

— Ну… инвалид. За девками-то бегать тоже инвалид?

— Дело житейское, а только дружит он с одной, а так чтобы…

— Дружит! Охо-хо-хо! — Чебутыкин вынул из внутреннего кармана пиджака конверт, потряс им в воздухе и спрятал. — Занимайся тут всем… М-да… А это что ребята летят, как на пожар?

— Извините, Герман Степанович, вы тут с Голохвостовой постойте, а я сбегаю узнаю, что там и как. Прямо-таки подозрительно, сами видите.

С Голохвостовой Чебутыкин уж и совсем не знал, о чем говорить. Он сел на скамейку, вытащил сигарету.

— Я тут посижу да кое-что на память себе запишу, а вы идите. От дела не хочу вас отрывать…

Чебутыкин облегченно вздохнул, когда она исчезла, вытащил блокнот, царапнул в нем что-то, спрятал в карман, затянулся дымом и надулся, как сыч. Ненужность его разрасталась тем более, чем назойливее носились вокруг него ребята. Он жалел, что приехал. А думал, между прочим, здесь отдохнуть, походить в роли почетного гостя, посидеть с Вагановым, которого любил послушать. Вдобавок — проголодался. Утром один только пустой чай и выпил, чтобы не утруждать желудок ввиду лагерного угощения. А Шмакин и Голохвостова не догадались затащить в столовую сразу же, и вот пришлось таскаться, изображая интерес, а теперь, гляди, и на обед не вспомнят пригласить. Да они что, с ума поспятили — голодом его уморить! Чебутыкин стал продумывать, как вот сейчас встанет и степенно, не торопясь пройдет на кухню и скажет: «Вот решил тут узнать, как у вас ребятишек кормят». Так вот, без приглашения, и придется пойти, не подыхать же с голоду, думал он, затягиваясь дымом. Он увидел Шмакина и неторопливо встал навстречу, чувствуя, как подползает к сердцу голодный змей.

— Вас, Герман Степанович, ребятки просят…

— Надо бы отведать, как у вас ребятишек…

— Просят послушать… Прямо, знаете, отбоя нет…

Перед столовой была собрана большая толпа ребят.

Паренек, красный от натуги, еле держа аккордеон, с усилием растягивал его, настраивая звуки. Шмакин протискался в центр, выхватил аккордеон, оглядел толпу грозным взглядом и топнул ногой. Наступила мертвая тишина. Издалека легким соловьиным перебором, словно с лесной опушки, звучали высокие лады. Все ребята — слышно было — вдохнули в себя. Глаза, блестя веселым ожиданием, устремились к Шмакину. И тут, набирая мощь, загудели низы. Шмакин в экстазе поднял правую руку, левой поддерживая свисающий аккордеон. Все ниже гудели ребячьи голоса, сливаясь в трубный гул, и все вдохновенней становились их лица. И тогда рука, поднятая к поднебесью, рухнула вниз, а вместе с ней на грудь упала голова. Шмакин поймал двумя руками аккордеон, растянул его от края до края, и на всю тайгу расплеснулась песня. Прямо-таки чудом вся эта орава, бегавшая без порядка, эти молекулы, толкавшиеся в разные стороны, превратились в мощный, слаженный хор. В лагере прекратились всякие иные дела. Повара, закинув за плечо поварешки, застыли в окнах кухни. Облака задержались в своем движении. Птицы застыли на ветках, боясь шелохнуться. В торжественных звуках — воздух от них звенел и дрожал, как хрусталь, — стала расти и шириться слава. Слава Чебутыкину. Чуть покачиваясь, Чебутыкин оторвался от земли и стал парить над ребячьей толпой. Тысячи блестящих глаз уставились на него, ожидая одобрения, требуя восторга, вымогая похвалу. Ибо Чебутыкин был единственным слушателем хора, и этот хор пел ради него одного. И тогда Чебутыкин почувствовал, как из всех его внутренностей мелкими пузырьками улетучивается раздражение, а грудь его, как шина воздухом, накачивается благодушием. Он помахал рукой и покивал — сдержанно, чтобы не отвлекать на себя внимание и не нарушить стройности пения. Встреча, устроенная в его (ТАК В БУМАЖНОЙ КНИГЕ!) ем. Он помахал рукой и покивал — сдержанно, чтобы не отвлекать на себя внимание и не нарушить стройности пения. Встреча, устроенная в его честь, превзошла все ожидания и погасила мелкие обиды и голодные терзания. Он стоял с поднятой рукой, любовно блестя глазами, как памятник заботы о детях, памятник чуткости и доброты…