Броня сломала на ходу веточку багульника и хлестала ею воздух в такт своим словам, а слова лились потоком, все больше набирая силу. Утренний спектакль ему, конечно, известен во всех подробностях, хотя повода она для него не давала. Она просто наблюдала и терпеливо ждала, пока все само не прекратится. И вообще она не собирается оправдываться перед ним, тем более просить о помощи. Она ни в чьих консультациях не нуждается, как-нибудь разберется сама, хотя разговоры, которые были между ними, кое-чему научили ее. Спасибо, что он не жалел на нее времени. Ведь она простая студентка, а он выдающийся аспирант, надежда науки. Ей очень лестно, что он уделяет ей столько внимания, ей, человеку, в сущности, примитивному и не очень умному. Она очень благодарна ему, но сейчас она пришла не для того, чтобы изъявлять свою признательность. То, что случилось сегодня утром, — это не случайность, а звено в целой цепочке явлений, которые тянутся с той злосчастной ночи. Она не хотела обращать на них внимания, проходила мимо них, старалась не придавать им значения, но сегодняшняя история — последняя капля. Она поняла, что избежать объяснения уже не удастся. Она не станет начинать издалека — с изложения их педагогических разногласий. Да, она признает, что опыта у нее еще мало, в отличие от него, уже закончившего институт, много работавшего в школе и уже не первый год практикующего в пионерских лагерях, собирающего материалы для диссертации. Но это не значит, что у нее нет своих взглядов…

Ветка багульника плавно покачивалась в воздухе, но иногда вдруг устремлялась в погоню за комарами. С каждым комаром она словно бы убивала и возражения, которые мог сделать Рустем. Хорошо, давайте посмотрим, как выглядят его действия, его отношение к ней в глазах тех же девчонок. Да ведь он в их глазах бедненький страдалец, терпящий гонения от злой Кобры… Да, Кобры, она прекрасно знает, как за глаза называют ее ребята. Ах, как приятно выглядеть в глазах девчонок и мальчишек этаким мучеником с венчиком над головой, невинной жертвой этой мерзкой, злой, гадкой Кобры (Бр-р-р-р!). И вот, упиваясь своей святостью, он разжигает — невольно, а может быть, и нет, кто знает? — ажиотаж вокруг их гипотетических, мифических отношений, которых не было и быть не могло. И к нему лезут с сочувствием, советами, его ласкают, его окружают любовью. Ему свое нежное внимание уделяет даже Виолетта Джульеттовна, готовая утешить его и ублажить.

— И напрасно ты избегаешь ее, — подняв ветку, Броня ловко сбила комара. — В ней есть что-то пикантное, черт возьми! И даже искусная косметика, ха-ха, не может… И будь я мужчиной, хо-хо, я бы… и ты, Рустем… А? Что с тобой?! Боже! Ма-а-а-а! Мамочка!

Дело в том, что, упоенная строгой, красивой линией своего монолога, заботясь о его логической безупречности, о его легком и в то же время напряженном накате, она не очень следила за Рустемом. Вообще устная речь была ее коньком, в отличие от письменной, где изложение мысли затруднялось тем, что неясно представлялся оппонент, а это очень важно, ибо оппонент вызывает соответствующий настрой и распаляет красноречие. Это было хорошо ей известно по ответам на экзаменах, где она умела переключать внимание даже умных преподавателей, уводя их в области, где не очень нужны точные знания и где умение говорить дает возможность плавать, лавируя в волнах предположений на заданную тему. То, что ей легко удавалось в устной речи, в письменной ей не удавалось, в дневнике она придерживалась стиля сухого, лапидарного, императивного: короткая фраза, стиль бесстрастный, телеграфный, как протокол («Десять минут на доклад. Ваше время истекло»). Разгонистый, набирающий паруса полет ее устной речи терял в ее писаниях свободу и простор, потому что оппонентом в этом случае была всегда она сама. Сама же она как оппонент представляла крайне неудобный вариант — слишком сложный, увиливающий, ироничный, видящий всю подноготную ораторских ухищрений. Короче, ей очень нелегко было спорить с собой — она не любила возражений.

И вот, любуясь плавным течением своей речи, Броня даже не смотрела в сторону Рустема, ей было вполне достаточно слышать его припадающий шаг, то чуть отстающий, то нагоняющий. Ее принципиально не интересовало, что там творится у него в душе. Рустем, напряженно следя за ее речью, шел обок, то кивая и усмехаясь про себя, то с огорчением помаргивая ресницами. Он очень жалел ее, он страдал. Он сжимал и разжимал кулаки, точно ловил какие-то свои доводы и тотчас отпускал их, потому что, улавливая блоки в ее речи, он переставал слушать и весь уходил в себя, даже не в себя, а влезал в ее шкуру и не слушал ее, чтобы она не мешала «слушать» ее другой, такой, какой он видел ее, ощущал. Он уверен был, что та, другая, была реальнее, чем эта вот — самоуверенная, не умолкающая, не желающая даже выслушать, а если и выслушать, то внять и проникнуться.

И вот он, уйдя в себя и ощущая Броню в себе более реальной, чем та, что бросала сейчас слова в пустоту, плелся где-то рядом, то догоняя, то отставая, терпеливо дожидаясь, когда истощится поток ее красноречия. Он надеялся, что, удовлетворив свое тщеславие, она успокоится и посмотрит на все по-человечески, сама устыдится театрально-прокурорского пафоса своей обвинительной речи и понимающе усмехнется. И вдруг так неожиданно, нелепо, дико, анекдотически, каким-то гротеском возникла эта Виолетта, эта Клеопатра, а с нею рядом — та, вторая, ненастоящая Броня, ревнивая, мелочная, злая! Из Рустема вдруг выскочил черт, необузданный дикарь, и в результате — катастрофическая вспышка, смесь всякой дребедени, в которой были перемешаны ревность, мстительность, презрение к женщине как к существу, которому аллах не оставил даже души. Взрыв ударил в сердце. Рустем уже не видел, не слышал, не ощущал себя — он схватил Броню за косу, пригнул с неистовой яростью до земли и отшвырнул ее прочь. Отшвырнул — и вдруг сам упал, больно подвернув ногу, вскочил и, рыча, как раненый зверь, побежал в чащу. И бежал, бежал, не разбирая дороги.

Такие вот страсти-мордасти…

Рустем брел по тайге, останавливался, мотал головой и с горькой усмешкой смотрел на растопыренные ладони. Кто он такой, собственно говоря, если смотреть в самый корень? Обыкновенная горилла — вот кто он такой. Только без хвоста. Ни с того, ни с сего броситься на девушку — э, душа, моя, куда это годится! С такими замашками самое подходящее место для тебя — джунгли. И вообще, что изменится в цивилизованном мире, если ты исчезнешь из него? Мысль эта — вдруг исчезнуть — понравилась ему своей новизной. Очень заманчиво побывать в шкуре человека, решившего отойти в иной мир. Не позавидуешь, конечно, бедняге. Но именно сочувствовать беднягам было слабостью Рустема, вот почему он с такой легкостью вошел в роль жалкого самоубийцы. В самом деле, если кончать с собой, лучше это сделать, не откладывая в долгий ящик. И не уходя далеко отсюда. Пока не загремела чугунная рельса, призывая к ужину. И пока щебечут птицы, укладываясь спать. И качаются сосны, сползающие по склонам ущелий, где внизу грохочет река. Охватить все это разом, вздохнуть и прыгнуть со скалы, что виднеется сквозь можжевеловый куст. Но какой же путь придется проделать? До крутого выступа он пролетит более или менее спокойно. А дальше? Ударившись о выступ, он несомненно потеряет сознание и плюхнется на камни, заливаемые водой. Но от прохладной ванны он навряд ли придет в себя. И это было бы неплохо. Совсем даже удачно, если навсегда застрянет там, никем не замеченный. Ну, а если его обнаружат? Тогда значительно хуже. Тогда просто плохо. Кто может поручиться, что водой его не вынесет на берег в том самом месте, куда из лагеря тайком любят приходить прыгуны, скалолазы и любители самовольного купания? Тогда не миновать великого переполоха. Весть о его гибели разнесется далеко-далеко. И гибель его, устроенная ради собственного удовольствия, дойдет до разных инстанций и будет отнесена за чей-то счет. И по логике, никак не объяснимой, на головы невинных людей обрушатся кары, от которых ему неспокойно будет даже на том свете. Спрашивается: зачем должны страдать невинные люди?