Упомянутая котловина находится среди высоких уступов; почти со всех сторон она окружена обнаженными отвесными склонами. Тропа пролегала посередине, неуклонно взбираясь вверх, и исчезала в узком ущелье под нависшей кромкой утеса. Пьер считал, что этот проход наиболее опасен по эту сторону перевала в пору таяния снегов, когда с высоты то и дело обрушиваются лавины. Сейчас, впрочем, опасаться этой нередкой в Альпах угрозы не приходилось, поскольку, за исключением одного только Велана, всюду вокруг простирался унылый покров скудости и бесплодия. Воображению трудно было нарисовать более красноречивую картину запустения, чем та, что представилась глазам наших путешественников, едва они, следуя извивам ручья, оказались в самом центре неприветливой долины.

Сумерки только приближались, но унылый колорит скал, испещренных красновато-коричневыми вкраплениями, глубина самой впадины придавали окружающему еще большую мрачность. На расстоянии многих тысяч футов над ними ослепительно блистала снежная вершина Велана — до нее, казалось, было рукой подать; яркие лучи заходящего солнца сверкали на темных природных бастионах Альп, которые, устояв перед натиском бурь, величественно громоздились перед взорами. Венчавший все лазурный небосвод покоился в далеком сиянии: он поражает всякого, кто путешествует по горным долинам Швейцарии. Ледник Вальсорей спускался почти до края долины; нижний его край был загрязнен обломками камней, словно разделял судьбу всего, что обречено сходить на землю и соприкасаться с ее нечистотой.

Между путниками, достигшими теперь этой точки, и монастырем не было никакого людского жилища, хотя позднее, в наш век беспокойного любопытства, явилось побуждение поместить там нечто вроде гостиницы — в надежде собрать убогую дань с тех, кто не сумеет в должное время воспользоваться гостеприимством монахов. Воздух становился прохладнее быстрей, чем надвигалась вечерняя темнота, и порой до ушей путников доносился глухой рокот ветра, хотя редкие травинки у ног далее не шевелились. Раз-другой над головами проплыли большие черные тучи, напоминавшие тяжелокрылых стервятников, которые кружат в высоте, готовые ринуться вниз на несчастную жертву.

Махнув рукой путникам, чтобы они продолжали восхождение, Пьер Дюмон остановился посреди голой площадки. Каждый проходивший мимо него мул получал дополнительный удар или пинок: в нетерпении проводник явно не считал нужным церемониться с бедными животными и этим простым приемом старался ускорить продвижение процессии вперед. Действия его, обычные для погонщиков, не вызвали у путешественников ни малейших подозрений: они продолжали путь; одни были погружены в раздумье, другие предавались захватившим их новым сильным переживаниям, прочие весело и беззаботно беседовали между собой. Только синьор Гримальди, бывший настороже, обратил внимание на поведение Пьера. Пропустив всех вперед, генуэзец повернулся в седле и бросил взгляд на проводника: с виду беспечный, однако на самом деле внутренне напряженный. Пьер, одной рукой придерживая шляпу, а другую вытянув перед собой, пристально всматривался в небосвод. На ладонь его опустилась сверкающая крупица — и Пьер тотчас же поспешил занять свое прежнее место. Встретив, однако, испытующий взгляд итальянца, он разжал руку и показал снежинку, так плотно смерзшуюся, что даже тепло ладони не могло ее растопить. В глазах Пьера читалась просьба соблюдать спокойствие, и этот безмолвный обмен взглядами остался никем не замеченным. Как раз в эту минуту всеобщее внимание было, по счастью, отвлечено криком одного из трех погонщиков мулов, помогавших проводнику. Этот погонщик указывал на других путешественников, также направлявшихся к перевалу. Один из них ехал верхом на муле, а другой — безо всякого сопровождения — шел пешком. Двигались они быстро и почти сразу же скрылись за выступом скалы, почти замыкавшей долину со стороны монастыря; в период таяния снегов именно это место считалось наиболее опасным.

— Тебе известно, что это за путешественники и куда они направляются? — спросил барон де Вилладинг у Пьера.

Пьер медлил с ответом: он, очевидно, не ожидал кого-то здесь встретить.

— Мы мало знаем о тех, кто приходит из монастыря, но в такой поздний час вряд ли кому захочется покинуть безопасный кров, — проговорил он. — Если бы я не видел путников собственными глазами, то был бы готов поклясться, что по эту сторону перевала только мы одни! Всем остальным давно уже пора было прибыть на место.

— Это жители деревни Сен-Пьер, они идут наверх с припасами, — заметил один из погонщиков. — После Питаю никто из направлявшихся в Италию не миновал Лиддеса, а они сейчас должны были уже найти приют в гостинице. Вы разве не заметили собаку? Это мастиффnote 152 августинцев.

— Разумеется, заметил: именно потому и заговорил, — отозвался барон. — Пес выглядел как давний знакомец, Гаэтано; мне он показался очень похожим на нашего испытанного друга Неттуно, а тот человек, за которым он по пятам следовал, имел большое сходство с отважным и проворным Мазо.

— Который так и не вознагражден за свои неоценимые услуги! — задумчиво проговорил генуэзец. — Его отказ взять у нас деньги столь же поразителен, как и все его необычное и необъяснимое поведение. Я бы желал, чтобы в нем было меньше гордости или меньше упрямства, ибо неисполненное обязательство камнем лежит у меня на сердце.

— Ты неправ, Гаэтано. Я втайне давал нашему юному другу Сигизмунду такое поручение, когда мы выслушивали приветствия Роже де Блоне и доброго бейлифа, однако твой соотечественник отнесся к избавлению легко, словно моряк к минувшей опасности, и даже слушать не захотел ни о покровительстве, ни о золоте. Поэтому я был скорее раздражен, нежели удивлен подобным проявлением упрямства, как ты верно это назвал.

— Передай тем, кто тебя послал, заявил он, — добавил Сигизмунд, — пусть благодарят святых, Пречистую Деву или брата Лютера, как им больше заблагорассудится, но им лучше забыть, что на свете живет такой человек, как Мазо. Знакомство с ним не принесет им ни чести, ни выгоды. Скажи это прежде всего синьору Гримальди, когда вы отправитесь в Италию, а мы расстаемся навсегда. Вот что сказал мне этот храбрец после того, как его освободили из тюрьмы.

— Ответ, примечательный для человека в его положении, особенно слова, которые адресованы мне. Я помню, как взгляд его, полный значения, часто останавливался на мне, когда мы плыли по озеру; и я до сих пор не могу уяснить, чем это было вызвано!

— Синьор из Генуи? — осведомился проводник. — И не связан ли он случайно каким-либо образом с городскими властями?

— Да, я генуэзец, и определенно имею некоторое касательство к властям этой республики, — ответил итальянец, с легкой улыбкой повернувшись к своему другу.

— Тогда незачем доискиваться, почему Мазо знакома ваша внешность, — со смехом отозвался Пьер. — Из числа всех жителей Италии не найдется никого, кто чаще сталкивался бы с властями, чем Мазо. Однако рассуждать некогда. Поторапливай мулов, Этьен, — presto! Presto!note 153

Погонщики отозвались протяжными возгласами, походившими на шипение ядовитых змей, которое заставляет путников ускорять шаг и едва ли не тем же образом действует на мулов. Разговор прекратился — и все устремились вперед, размышляя — каждый на свой лад — о происшедшем. Вскоре пустынная долина, которую путешественники одолевали в течение получаса, осталась позади, и они, миновав узкий проход, оказались среди грубого нагромождения камней, служивших когда-то материалом при сотворении мира. Растительности почти не было: лишь кое-где из-под камня пробивались редкие стебельки, словно бы случайно уцелевшие в этом величественном хаосе. Унылые обнаженные скалы, с прожилками железистых вкраплений, возвышались вокруг, и даже сверкающая вершина Велана, так долго вселявшая в путников бодрость, сейчас совершенно скрылась из виду. Пьер Дюмон вскоре показал на узкий проем между соседними пиками, откуда открывался небосклон. Здесь, по его словам, и начинался перевал через Альпы. Свет, все еще безмятежно царивший в этой области небес, составлял разительный контраст сгущавшимся внизу сумеркам; все путники радостно приветствовали первый предвестник отдыха после дневных трудов (и, добавим мы, оплот безопасности), ибо хотя никто, кроме синьора Гримальди, не заметил тайной обеспокоенности Пьера, нельзя было в столь поздний час находиться посреди дикой и неприглядной картины разрушения отрезанными от всякого сообщения с себе подобными, не испытывая робкого чувства зависимости человека от могучего и вездесущего Божественного Провидения.