Кристина содрогнулась. Она не привыкла открыто обсуждать свои любовные чувства, на которые смотрела как на главную святыню своего безгрешного и пока недолгого существования. Однако, видя, что от ее честного, искреннего ответа зависит безопасность отца, она почти нечеловеческим усилием принудила себя заговорить. При этом, правда, ее лицо залил яркий румянец, выдавший девическую стыдливость, которая столь присуща нежному полу.

— Мне не много приходилось слышать любезных речей, герр кастелян, а когда ты окружена презрением, они звучат так сладко! Как любая другая девушка, я не могла остаться равнодушной к ухаживаниям молодого человека, который был мне приятен. Я думала, что он меня любит, и… чего же вам еще, герр кастелян?

— А мог ли кто-нибудь ненавидеть тебя, невинное и несчастное дитя? — тихо произнес синьор Гримальди.

— Вы забываете, майн герр, что я дочь Бальтазара; наш род никто не любит.

— Но ты, во всяком случае, должна быть исключением!

— Оставим это, — продолжал кастелян. — Я хочу знать, не замечала ли ты у своих родителей признаков гнева после вероломного поступка твоего жениха; быть может, ты слышала что-нибудь проливающее свет на это злосчастное дело?

Тут чиновник из Вале отвернулся в сторону, поскольку встретил удивленный взгляд генуэзца, явно возмущенного тем, как ведется допрос дочери по поводу дела, жизненно важного для отца. Однако и этот взгляд, и неуместность вопроса ускользнули от внимания Кристины. С дочерней преданностью она верила в невиновность того, кому была обязана жизнью, поэтому не возмутилась, а, напротив, была обрадована, по простоте душевной, открывшейся возможности обелить отца в глазах судей.

— Герр кастелян, — с готовностью заговорила она, и румянец, следствие женской слабости, еще больше сгустился на ее лице, заливая жаром волнения даже виски. — Герр кастелян, мы поплакали вместе, когда остались одни, и помолились за наших врагов, как за самих себя, но против бедного Жака Коли не было сказано ни слова — ни вслух, ни шепотом.

— Плакали и молились? — повторил судья, окидывая дочь и отца таким взглядом, словно бы не поверил своим ушам.

— Да, майн герр, плакали и молились, и если первое было данью слабости, то второе — долгу.

— Такие слова странно слышать от дочери палача!

На мгновение Кристина растерялась, словно не сразу уяснив, что он имеет в виду, а потом провела ладонью по лбу и продолжала:

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, герр кастелян. Все думают, что нам чужды человеческие чувства и надежды. Такими мы представляемся другим, потому что таковы законы, но в глубине души мы ничем не отличаемся от всех прочих — за тем только исключением, что, будучи изгоями среди людей, мы больше думаем о Боге и сильнее Его любим. Осуждайте нас служить вам и нести груз вашей неприязни, однако вы не в силах лишить нас веры в справедливость небес. В этом, по крайней мере, мы равны самому гордому барону страны!

— На этом лучше остановиться, — сказал приор и встал, сверкая глазами, между девушкой и ее допросчиком. — У нас ведь, герр Бурри, есть и другие арестанты.

Кастелян, который после чистой и бесхитростной речи Кристины почувствовал, к своему удивлению, что его прежние предрассудки поколеблены, был и сам рад сменить объект допроса. Семейству Бальтазара было приказано удалиться, а служителям велели привести Пиппо и Конрада.

Фигляр и пилигрим, хотя и могли бы внушить подозрения своим внешним видом, держались с уверенностью и самообладанием, свойственными невиновным. Их допрос был недолгим, потому что они сумели ясно и связно описать свои передвижения. Поскольку они упоминали обстоятельства, известные и монахам, судьи склонились к убеждению, что они никак не причастны к убийству. Нижнюю долину они покинули за несколько часов до прибытия туда Жака Коли, а в монастырь явились перед самым началом бури, уставшие и натершие себе ноги, как бывало со многими, кто поднимался по этой длинной неудобной тропе. Пока в монастыре ожидали бейлифа и кастеляна, местные власти приняли меры, чтобы тщательно проверить все данные, которые могли пригодиться при расследовании, и результаты этой проверки оказались благоприятными для скитальцев, чья тяга к странствиям могла бы, при иных обстоятельствах, стать поводом для подозрений.

Большую часть ответов во время этого краткого допроса дал ветреник Пиппо, говоривший искренне и с готовностью, что сослужило ему и его товарищу в данном положении неоценимую службу. Привычный к обману шут имел все же достаточно ума, чтобы осознать критическое положение, в котором они оба оказались, и избрать в качестве самой разумной тактики честность, а не свои обычные уловки. Поэтому он отвечал просто, чего трудно было ожидать, зная его род занятий, а также проявил признаки чувствительности, тем уверив судей, что не чужд морали.

— Искренность говорит в твою пользу, — добавил кастелян, когда почти исчерпал вопросы и получил ответы, убедившие его в том, что, хотя Пиппо с Конрадом случайно оказались на одной тропе с погибшим, других, более основательных причин для подозрений нет. — Она во многом помогла мне установить твою невиновность. Искренность — лучшая защита для тех, чьи руки чисты. Я удивляюсь лишь одному: как ты, с твоими обычаями, об этом догадался!

— Простите меня, Signor Castellanonote 166 или podestanote 167 — не знаю, как правильно титуловать ваше сиятельство, — если я скажу, что у Пиппо больше ума, чем вы думаете. Верно, я живу тем, что пускаю людям пыль в глаза и заставляю их путать правду с ложью, но мать-природа научила нас всех понимать свою выгоду, и поэтому я мыслю достаточно ясно, чтобы знать, когда правда лучше лжи.

— Неплохо бы всем обладать этой способностью и так же, как ты, пускать ее в ход.

— Не берусь поучать людей столь мудрых и опытных, как вы, Eccellenza, но если дозволено мне, убогому, высказаться в таком почтенном собрании, то я бы сказал, что обыкновенно, где правда, там же поблизости и ложь. И самыми мудрыми и добродетельными слывут те, кто умеет их искусно смешивать, как в горькое лекарство кладут сахар, чтобы целительные свойства дополнить приятным вкусом. Так, по крайней мере, думает бедный уличный буффон, которому нечем похвалиться, кроме как тем, что он изучал свое ремесло на Молу и Виа-Толедоnote 168, в прекраснейшем Неаполе, который, как всем известно, есть осколок небес, упавший на землю!

Эту привычную хвалу наследнику древнего Партенопеяnote 169 Пиппо изрек с характерным для себя жаром, заставив судью на мгновение забыть о торжественной серьезности, сопряженной с его постом, и улыбнуться, что было сочтено лишним признаком невиновности допрашиваемого. Кастелян затем ясно и кратко пересказал остальным суть истории актера и пилигрима, которая заключалась в следующем.

Пиппо простодушно признавал, что во время празднеств в Веве кутил, после чего испытал всем известную слабость плоти. Конрад, наоборот, настаивал на чистоте своей жизни и святости призвания, выбор же подобной компании оправдывал обстоятельствами пути и необходимостью смирять гордыню во время паломничества. Они покинули Во вместе в вечер после церемонии в Аббатстве и с тех пор до прибытия в монастырь не давали отдыха ногам, поскольку стремились пересечь Седловину до того, как ляжет снег и дорога станет небезопасной. В соответствующие часы их видели в Мартиньи, в Лиддесе и Сен-Пьере: они были одни и спешили в монастырскую гостиницу; правда, покинув последнюю, странники на несколько часов исчезли из виду всех, кроме того невидимого ока, которому равно доступны как уединенные уголки Альп, так и любые, более оживленные места, однако, судя по их достаточно раннему прибытию в обиталище монахов, всякая задержка в пути исключалась. Таким образом, они дали убедительный отчет о себе и о своих передвижениях; все говорило в их пользу, кроме одного: они находились в горах в то время, когда произошло убийство.