— Клянусь небом, я не лгу! Ах, Марчелли, его все так же трудно в чем-либо убедить, но уж когда поверит — готов порвать удила! Если тебя могут ввести в заблуждение несколько лишних морщинок, дружище Мельхиор, как же ты до сих пор не усомнился в своей собственной личности? Я не кто иной, как тот самый Гаэтано, друг твоей юности, с которым ты не виделся все эти долгие, нелегкие годы.

Узнавание наступило не сразу. Штрих за штрихом воссоздавался знакомый образ, но более всего голос способствовал пробуждению воспоминаний. Подобно всем сильным натурам в минуту величайшего волнения, барон не сумел овладеть собой, едва только убедился, что перед ним и вправду его старый друг. Де Вилладинг бросился на шею генуэзцу — и тут же отошел в сторону, чтобы скрыть набежавшие на глаза внезапные слезы, обильно подступившие из источников, которые он считал давно иссякшими.

Расчетливый владелец барка хладнокровно и с удовлетворением наблюдал за происходившей перед ним сценой, и как только путешественник заручился поддержкой влиятельного Мельхиора де Вилладинга, Батист немедленно приступил к делу. Старики стояли, все еще держась за руки после повторного, более горячего объятия, со слезами, катившимися по морщинистым щекам, когда обуреваемый алчностью капитан решился заговорить с ними.

— Благородные господа, — сказал он. — Если поздравления столь скромной особы, как я, послужат к увеличению радости от встречи, умоляю вас принять их; но, увы, ветер не способен сочувствовать ни обретшим друг друга приятелям, ни корабельщикам, несущим убытки. Как владелец барка я считаю своим долгом напомнить вашим светлостям, что множество путешественников, разлученные с родиной и тоскующими семействами, ждут не дождутся отплытия, не говоря уж о паломниках со стертыми до мозолей ногами и прочих почтенных странниках, чьи сердца трепещут от нетерпения; однако же, пока мы не спешим воспользоваться великолепным бризом, они молчат из уважения к знатнейшим.

— Клянусь святым Франциском! Этот плут прав, — признал генуэзец, торопливо отирая со щек следы своей недавней слабости. — Радость нашей встречи так велика, что мы позабыли обо всех этих почтеннейших путешественниках; но теперь пора о них подумать. В бумагах моих отсутствует подпись городских властей: ты не поможешь мне в этом деле?

Барон де Вилладинг задумался; даже незнакомцу он от всей души желал помочь; насколько же охотней он пришел бы на выручку другу! И однако, несмотря на его горячее желание, на успех нельзя было надеяться. Служитель был слишком исполнителен (качество, которое многие считают достойной заменой следования закону), чтобы легко уступить. Однако предпринять попытку не мешало, и барон обратился к стражу у ворот несравненно настойчивей, чем когда он просил за незнакомца.

— Это не в моей власти; никому из нашего магистрата не подчинился бы я охотней, чем вам, сиятельный барон, — ответил чиновник, — но мой долг — выполнять распоряжения тех, кто меня сюда поставил.

— Гаэтано, нам ли с тобой жаловаться! Мы долго сражались плечом к плечу, презирая опасность, и остались живы только потому, что безоговорочно соблюдали вышеназванное правило; так можем ли мы обижаться на честного женевца за его бдительность! Швейцарцы, надо признать, неподкупны, и то же можно сказать об их союзниках.

— Особенно те из швейцарцев, кому за бдительность хорошо платят! — рассмеялся генуэзец, как встарь, прибегнув к колкости, что обычно водится меж самыми близкими друзьями.

Барон де Вилладинг благосклонно принял шутку и отвечал с не меньшей веселостью, свидетельствующей, что он помнит прежние беспечные дни, когда душа каждого ликовала от беспричинной радости, присущей юности.

— Это тебе не твоя Италия, Гаэтано, где цехин заменил бы дюжину подписей, а честный стражник — клянусь твоим покровителем, святым Франциском! — обрел бы второе зрение — дар, которым, если верить молве, гордятся шотландские ясновидцы.

— Альпы не изменят своих очертаний, если мы станем спорить, какая их сторона лучше, южная или северная, но дней юности нам никогда не вернуть! Ни празднества в Веве, ни прежний задор не сделают нас вновь молодыми, дорогой Вилладинг!

— Тысячу раз прошу прощенья, синьор, но этот западный ветер еще более непостоянен, чем ощущение радости в юности! — вмешался Батист.

— Мошенник опять прав; мы совсем позабыли, что судно нагружено честнейшими путешественниками, желающими видеть нас на лоне Авраамовомnote 37 за то, что мы держим барк у пристани! Что ты посоветуешь мне, милый Марчелли?

— Синьор, вы позабыли, что у нас есть другой документ, которого может оказаться достаточно, — отвечал попутчик, занимающий неопределенное положение между слугой и компаньоном.

— Ты прав, но мне не хотелось бы прибегать к нему; однако я на все готов решиться, лишь бы не разлучаться с тобой, Мельхиор!

— Ни за что на свете! Скорее «Винкельрид» сгниет у пристани, чем мы с тобой опять разлучимся. Легче разделить наши славные кантоны, чем двух таких друзей!

— Но, господин барон, вы забываете об усталых паломниках и прочих заждавшихся путешественниках.

— Если двадцати крон будет достаточно, чтобы заручиться твоим согласием, добрейший Батист, я считаю разговор исчерпанным.

— Противостоять вам — выше человеческих сил, благороднейший господин! Усталым паломникам отсрочка пойдет на пользу: отдохнув, они без труда преодолеют горный перевал; что же касается других — пусть покинут судно, если наш договор их не устраивает. Я никому не навязываю своих услуг.

— Нет, я этого не допущу. Побереги свое золото, Мельхиор, а честный Батист пусть сохранит своих пассажиров, вкупе с чистой совестью.

— Ваша светлость! Умоляю, не беспокойтесь обо мне! Я что угодно готов сделать ради таких благородных господ!

— Ничего не надо. Синьор служитель! Вот еще один документ.

С этими словами генуэзец протянул чиновнику новую бумагу — не ту, что показывал прежде. Чиновник погрузился в изучение документа; прочитав его до половины, он с уважением всмотрелся в лицо терпеливо ждущего итальянца и только затем прочел всю бумагу до конца. Церемонно приподняв шапочку, страж городских ворот отошел в сторону, освобождая путь, и склонился перед путешественниками в самом почтительном поклоне.

— Знал бы я раньше, — сказал он, — никакой задержки бы не последовало! Надеюсь, ваше сиятельство простит мне мою неосведомленность.

— Что ты, дружище! Ты действовал правильно; вот тебе в доказательство небольшое вознаграждение; прошу, прими его.

Генуэзец опустил цехин в руку полицейского — и вошел в ворота. Поскольку поначалу полицейский отказывался взять золото исключительно из-за приверженности к долгу, а не из-за отвращения к деньгам как таковым, повторное предложение итальянца не было отвергнуто. Барон де Вилладинг, с удивлением наблюдавший сию сцену, ни о чем не спросил друга, ибо был достаточно скромен и хорошо воспитан.

Все препятствия для отплытия «Винкельрида» были теперь устранены, и Батист приказал матросам поднять паруса и отдать швартовы. В первые минуты барк двигался тяжело и медленно, ибо ветру не давали разгуляться городские строения; но на достаточном расстоянии от берега паруса стали надуваться, громко хлопая, будто кто-то стрелял из мушкета;note 38 пассажиры обрадованно зашевелились, ибо терпение многих было на исходе.

Адельгейда узнала о причине задержки не ранее, нежели путешественник, которого так долго продержали у ворот шлюза, поднялся на палубу. Имя синьора Гримальди она помнила едва ли не с детства, поскольку отец часто рассказывал ей о своем закадычном друге, знатном генуэзце, с которым он вместе сражался во время итальянских войнnote 39. Все это происходило задолго до ее рождения и за много лет до того, как ее родители поженились, а она была самым младшим ребенком в семье, единственным из многочисленных чад, оставшимся в живых; и потому события, о которых рассказывал де Вилладинг, представлялись ей принадлежащими уже истории. Девушка отнеслась к старику с искренним сердечным расположением, хотя, подобно отцу, с трудом узнала в нем того юного, веселого, блистательного красавца Гаэтано Гримальди, каким привыкла его представлять по восторженным описаниям де Вилладинга. Когда генуэзец неожиданно вознамерился поцеловать ее, девушка залилась краской, ибо до сих пор ни один мужчина, помимо родного отца, не осмеливался на подобную дерзость; но, справившись с девическим смущением, Адельгейда улыбнулась и застенчиво подставила щеку для приветственного поцелуя.