Именно после одного из таких занимательных диалогов Мельхиор де Вилладинг, растроганный и преисполненный надежд на вечное блаженство, с большей, чем обычно, благосклонностью выслушал твердое заявление Адельгейды: если ей не суждено стать женой Сигизмунда, то, уважая себя и свои чувства, она будет принуждена до конца своих дней не вступать в брак. Не буду утверждать, что она обращалась в своей речи к тем же возвышенным философским материям, что и добрейший монах, — в основе ее решимости лежал сердечный порыв; но и она сумела подкрепить свои настояния основательными резонами. Барон был подвержен инстинкту продолжения рода, который, вероятно, составляет часть человеческого естества. Угроза дочери значила, что его род прекратится, к тому же барон больше, чем когда-либо, находился под влиянием лучших чувств — и он объявил, что, если с Бальтазара будет снято обвинение в убийстве, он не станет долее противиться союзу дочери и Сигизмунда. Мы были бы незаслуженно снисходительны к господину фон Вилладингу, если бы стали утверждать, что, дав это обещание, он тут же не раскаялся. Барон напоминал теперь флюгер на башне собственного замка, повинующийся каждому дуновению ветерка, но о том, чтобы отказаться от своего обета, он всерьез не думал, будучи для этого слишком честен. Временами его посещали неприятные мысI. ли о том, что он совершил глупость, но и раскаиваясь барон сознавал необратимость своего поступка. Освободиться от клятвы можно было лишь в одном случае: если бы Бальтазара нашли виновным, хотя вера барона в это была сильно поколеблена постоянным и искренним заступничеством Сигизмунда за своего отца. Адельгейда надеялась сильнее, чем они оба: молодой человек испытывал страхи, не позволявшие ему полностью разделить ее убежденность, а отец верил в оправдание Бальтазара, главным образом исходя из принципа, заставляющего нас всегда ждать худшего. Поэтому, когда драгоценности Жака Коли были найдены среди вещей Мазо и Бальтазар был единодушно оправдан, причем не только потому, что нашли другого виновного, но и ввиду полного отсутствия улик (то, что Бальтазар нашел приют в склепе, а не в прибежище, объяснялось простой ошибкой, какая могла случиться с любым путником), барон приготовился исполнить свой обет. Едва ли необходимо добавлять, насколько укрепилась эта благородная решимость, когда палач неожиданно рассказал о загадке, связанной с рождением Сигизмунда. Пусть Мазо уверял, что эта история выдумана Бальтазаром в интересах его сына, но она опиралась на серьезные доказательства, не говоря уже о естественном, убедительном тоне рассказчика, поэтому слушатели сочли ее вполне вероятной. Кто были настоящие родители Сигизмунда, оставалось тайной, однако лишь немногие продолжали считать его сыном палача.
Краткий пересказ событий, наверное, поможет читателю лучше понять обстоятельства, определившие развязку.
В ходе повествования выяснилось, что синьор Гримальди сделал своей супругой девушку много его моложе, уже отдавшую свою привязанность тому, кто своими моральными качествами не заслуживал ее любви, но в других отношениях подходил ей, вероятно, лучше, чем могущественный вельможа, который получил, по выбору родителей, ее руку. Вскоре после рождения сына мать умерла, а затем ребенок был похищен. По прошествии многих лет до синьора Гримальди впервые дошло известие о нем. Как раз в это время генуэзские власти особенно рьяно взялись за преследование закоренелых и злостных нарушителей закона; благодаря этому князь и получил сведения о сыне, который, без вмешательства отца, легко мог бы стать жертвою правосудия. Обнаружить сына при таких обстоятельствах было ударом более суровым, чем узнать о том, что он потерян окончательно, и поэтому, естественно, притязания Мазо, который тогда звался Бартоломео Контини, были признаны основательными только после самой строгой проверки.
Друзья контрабандиста сослались на умирающего монаха, чья честность была выше подозрений; испуская последний вздох, монах подтвердил слова Мазо и поклялся Богом и всеми святыми, что уверен в его происхождении настолько, насколько вообще можно быть уверенным в подобных вещах. Торжественное свидетельство, принесенное к тому же при особых обстоятельствах и подкрепленное важными бумагами, которые были похищены вместе с ребенком, победило подозрительность дожа. Последний вмешался в ход правосудия и спас преступника, а затем, с помощью доверенных лиц, попытался исправить его нравы, но не имел успеха и не пожелал поэтому с ним встретиться ни тогда, ни впредь.
Итак, теперь вам ясна суть противоречащих друг другу утверждений Бальтазара и Мазо. Соблазн назвать своим сыном такого юношу, как Сигизмунд, заставлял престарелого князя упрямо поддерживать претензии молодого солдата, но холодный рассудок склонялся в сторону второго, ранее проверенного претендента. Во время долгих допросов при закрытых дверях, последовавших за сценой в часовне, Мазо все больше уходил в себя, говорил загадками и заставил всех, его наблюдавших, теряться в предположениях и изнывать от любопытства. Воспользовавшись полученным преимуществом, он внезапно изменил тактику. Он обещал сообщить нечто важное при условии, что его доставят прежде на территорию Пьемонта, где он будет в безопасности. Благоразумный кастелян вскоре пришел к выводу, что имеет дело с тем случаем, когда слепота Фемиды понимается в ином, не общепринятом смысле. И он, соответственно, склонил своего многоречивого помощника бейлифа к тому, чтобы уладить дело согласно с чувствами и желаниями дожа. Последний, совместно с Мельхиором и Сигизмундом, вскоре устроил благоприятное для моряка соглашение. Когда собравшиеся расходились на ночь, Маледетто, над которым тяготело обвинение в убийстве Жака Коли, вновь был помещен в свою временную темницу, а Бальтазару, Пиппо и Конраду было позволено отправиться куда им угодно, поскольку расследование прошло для них удачно.
Рассвет давно уже занялся над Седловиной, а в долине Роны все еще лежали ночные тени. Но в монастыре суета началась раньше, перед восходом, ибо было ясно, что события, лишившие его мирных обитателей покоя, близятся к развязке, после которой жизнь вернется на круги своя. Молитвы восходят к небу с перевала Сен-Бернар ежедневно, но в тот раз утренняя служба показалась особым событием в ряду прочих богослужений; об этом говорила суета внутри часовни и вблизи ее, быстрота, с которой братия сновала по длинным коридорам, а также общая атмосфера возбуждения.
В ранний утренний час все, кто находился на перевале, собрались в церкви. Тело Жака Коли было перенесено в боковую капеллу, где оставалось, под покрывалом, в ожидании заупокойной мессы. На ступенях главного алтаря горели две большие свечи, а напротив него в несколько рядов стоял народ, в том числе Пьер, погонщики мулов, монастырские слуги и прочие представители различных рангов и сословий. Среди молчаливых зрителей появились Бальтазар и его жена, Мазо (он пребывал под арестом, но держался как свободный человек), пилигрим и Пиппо. Тут же был добрейший приор, облаченный в ризы, и прочие братья. В минуты, предшествовавшие ритуалу, приор завел светскую беседу с кастеляном и бейлифом, которые во время этого обмена любезностями сохраняли важный вид, какой пристал высшим чинам в присутствии подчиненных. Большинство, однако, не скрывало своего лихорадочного возбуждения, как бывает, когда праздничное веселье омрачают некие странные, сомнительные обстоятельства.
В дверном проеме показалась небольшая процессия, возглавлявшаяся ключником. Мельхиор де Вилладинг вел свою дочь, за ними шагал Сигизмунд, сопровождаемый Маргерит и Кристиной; почтенный дож замыкал шествие. Свадебная процессия не отличалась пышностью, но выглядела внушительно благодаря достоинству, с каким держались жених и невеста, и глубокому волнению участников. Сигизмунд казался твердым и невозмутимым и в то же время несколько высокомерным — свидетельство того, что он не забывает о тумане, который окутывает важнейшие, в глазах света, события его жизненного пути, и поэтому спокойствие стоит ему усилий. Адельгейда, уставшая в последнее время от переживаний, предстала перед священником без того трепета, какой испытывают обычно невесты. Правда, неподвижный взгляд, с почтением устремленный на священнослужителя, и бледность щек выдавали глубокие чувства, владевшие ею, когда она готовилась принести торжественные обеты.
