– На, – запыхавшись, утирая с подбородка зеленоватые капли, сказал он прерывистым голосом, – оттягивает, как молитва.

Исаев выпил рассолу. Он был холодный до того, что леденило зубы.

– Сейчас мой квартирант подойдет, – суетливо радовался Минька, принимая жбан у Исаева, – пошлю его в лавку, он колбаски принесет, я извозчичьей поджарки затушу. Помнишь, Косинька, я тебя ею тайком от маменьки кормил?

– Какой у тебя квартирант? Зачем? Что, денег не хватает, которые шлю?

– Ой, ой, ой, ой, господи, не бранися, я их в банк кладу на твое имя. Я один, зачем они мне? А квартирант у меня занятный, из профессоров он, Шамес его зовут, лягушек все разрезает, когда лето. А зимой по базару ходит, песни играет про иудеев своих, ему хорошо подают, иудея, если он нищий и убогий, наш народ гораздо больше своего убогого жалеет. Если уж еврей убогий, то, значит, он нашего в семь раз убоже и жалчей. А на денежки, что зимой собирает, Шамес летом лягушек покупает, режет их и в мыкроскоп смотрит, пишет в книжку, а потом мы лягушек в подсолнечном масле жарим. Я сначала их есть не мог, а теперь я от них сильней делаюсь, ей-бог, как от трепанга, даже грешную девку во сне хочу…

Шамес пришел, когда Ванюшин, Исаев и Минька сидели вокруг стола и пили водку, играя при этом в подкидного дурака на раздевание. Ванюшин был уже полуголым, часто и беспричинно смеялся, глаза его блестели радостно и беззаботно, по белой впадинке посредине груди ползли медленные капли пота.

– Сколько принес, Рувимка?! Вот еще, Косинька, три мои десятки открой, а шестерки я на погончики тебе сохраню. Слышь, доктор, сколько собрал сегодня?!

– Рубль восемьдесят.

– Сбегай за колбаской к Филимону, а? Я извозчичьей натоплю с лучком…

Шамес надел картуз, запахнул свой драный лапсердак, надетый поверх обезьяньей американской «душегрейки», и вышел.

– Молчаливый у тебя жилец, – сказал Ванюшин. – А десятки я эти заберу. На отбой. И шестерками ты своими обожрешься. Максим Максимыч, ходите под него.

– Даму возьмете?

– Смотря какую предложите…

– Бубновую.

– Эту мы возьмем. Косинька, а теперь ты захаживай под своего дружка. Он тебя в прежнем кону спасал, а ты ж его теперь и оставишь в дураках.

– Я ход пропущу…

– Такого закона нет, – сказал Исаев. – Дед прав: либо сажайте меня, либо выручайте.

– Тогда посажу, – сказал Ванюшин и выпил рюмочку. – Три десятки прошу потянуть.

– Это добро я раскрою.

– А туза пик?

– На него козырной есть. Все. Я выскочил. А зря вы меня гробили, Николай Иванович, я страсть какой злопамятный…

Шамес вошел так же молча, как уходил, и положил на стол круг тонкой охотничьей колбасы.

– Мы, кстати, не опоздаем? – спросил Ванюшин. – Эта сволочь когда должна приехать?

– К шести. Сейчас четыре. Я, пожалуй, схожу к телефону, вызову машину к половине шестого.

– Зачем вам мучиться-то…

– Это вы считаете мученьем? Миня, скажите, где тут поблизости телефон?

– В полицейском участке. Ближе нет.

До ближайшего полицейского участка было пять минут ходу. В нетопленной дежурной комнате старик полицейский играл на губной гармошке старинную песню про «Ваньку-ключника».

– Где у вас телефонный аппарат?

– А на што он вам?

– Позвонить к полковнику Гиацинтову.

– А по мне, хоть Георгинов, хоть Анютеглазкин, хоть Пионов, один черт.

– Он начальник контрразведки, милейший!

– Чего?

– Господи боже ты мой, – устало сказал Исаев, – а начальство ваше где?

– В дежурном кабинете.

Исаев прошел к дежурному унтер-офицеру, тот долго разглядывал его корреспондентский билет, хмурился, пыжился и краснел, а потом спросил:

– Сами из православных будете?

– Да.

– Понятно… Значит, надо позвонить?

– Очень.

– Бывает…

– Можно?

– Одну минуточку…

– Пожалуйста.

– Вы сказали, что сами из православных?

– Да.

– А звонить к кому собираетесь?

– К полковнику Гиацинтову.

– Это который по линии пожарного ведомства в порту?

– Он самый.

– А чего ж про контрразведку говорили дежурному? Сами-то православный будете? – повторил свой вопрос унтер. От него несло табаком и стародавним прокисшим водочным перегаром.

Исаев секунду смотрел в его пустые глаза, глаза раба и палача, которому скучно жить на земле. А скука – она все примет, даже обиду.

– Встать! – вдруг заорал Исаев. – Я ротмистр Буйвол-Волынский! Отвечать по уставу, сволочь!

Лицо унтера, поначалу окаменевшее, вдруг расцвело и стало оживать на глазах. Он вскочил, проревел нечто звериное, но очень счастливое и вскинул руку к козырьку.

«Среди этой несчастной погани действительно кому угодно можно морду бить», – с тоской подумал Исаев. Опустился на стул возле телефона, вызвал номер и стал ждать ответа. В соседней комнате по-прежнему грустно играл на губной гармошке дежурный полицейский.

– Ротмистр Пимезов, – ответил адъютант Гиацинтова.

– Воля?

– Да. С кем имею честь?

– Исаев.

– О, Максим, – с повышенной оживленностью ответил адъютант Гиацинтова, и замолчал. По-видимому, он зажал трубку рукой и сейчас быстро спрашивал кого-то, стоявшего рядом. Адъютант был человек огромного вкуса, завзятый театрал и меломан, но что касается оперативной работы – весьма беспомощен.

– Вам нужен полковник?

– Да.

– Он сейчас поехал в тюрьму на допрос одного корейского спекулянта, – намекая на Чена, сказал Пимезов.

– Я обнимаю вас, Воля. Ставьте послезавтра на Граведора, он придет первым в пятом забеге.

– Принимаете пари?

– Конечно.

Исаев положил трубку на рычаг, в задумчивости посмотрел в окно, рассеянно сказал унтеру:

– Стоять вольно.

Вызвал номер Фривейского.

– Здравия желаю, Алекс, – сказал он чужим голосом.

– Добрый день. Что, развлечения на сегодня отменяются?

– Почему?

– Он сейчас здесь и, судя по обсуждаемому вопросу, задержится допоздна.

Исаев дал отбой и сразу же вызвал номер гаража.

– Срочно машину к дому Сидельникова, – попросил он, – что на Шестой Матросской.

…Машина подъехала к резиденции премьер-министра и, заскрипев тормозами, остановилась возле морских пехотинцев-охранников. Исаев быстро выскочил и, не захлопнув дверцы, побежал не в кабинет секретаря правительства, а вниз – к буфету, туда где у них уже с самого начала было обговорено место для встреч. Из буфета вышел Фривейский, проходя мимо Исаева, сунул ему в руку записку и побежал наверх. А Исаев, заскочив в буфет, купил три бутылки коллекционного «Камю», и, сев в автомобиль, приказал:

– Гони обратно на Шестую Матросскую.

Сидя сзади, он прочитал записку: «С тем чтобы к прибытию врангелевских войск быть уже полными победителями и диктовать состав нового кабинета, Меркулов с Гиацинтовым обсуждают в деталях план засылки в Читу, Благовещенск и Верхнеудинск террористических групп, которые отъезжают сегодня, чтобы перед началом нового ближайшего наступления все особо видные командиры красных были ликвидированы. Едут смертники, готовые на все. К е н т о».

Исаев незаметно сжег записку и закрыл глаза. Морщины на его лице разгладились, и сейчас казалось, что он просто-напросто отдыхает, предвкушая ужин с дорогим французским коньяком.

«Так, – думал он очень медленно. – Теперь-то уж ни в коем случае нельзя проиграть. Раньше дело касалось меня одного, но сейчас ситуация переменилась. Я не думаю, что они включили в игру против меня Фривейского. Вряд ли. То, что он написал, больше похоже на правду. Во всяком случае, по высшей логике это правда. Значит, ключ ко всем этим людям, которые сегодня начнут перебрасываться в наш тыл, опять-таки знает один Гиацинтов. Следовательно, он один может дать нам этот ключ. А ключ я получу, только если он окажется у партизан. А потом в Чите и Москве. Ясно. Шанс один – охота. Это и мой шанс, и его. Недаром он с меня наблюдение снял – все хочет одним махом решить».