– Стоп! – кричит офицер, еще раз выглянувший в окно. – Стоп! Стоп! Стоп! Стоп!!!
САЛОН БЛЮХЕРА
– Итак, – докладывает дежурный адъютант, – наш бронепоезд ворвался на станцию Волочаевскую, оттеснив белый бронепоезд.
– И тем не менее, – сухим, надтреснутым голосом говорит Гржимальский, – я просил бы не начинать штурма.
– Почему? – спрашивает Постышев.
– Я имею в виду наш разговор с главкомом о мирном предложении Молчанову.
– Кого вам жаль из тех, кому предстоит сражаться, – белых или красных? – с ехидцей спрашивает кто-то из командиров.
– Мне жаль русских, – сухо отвечает Гржимальский.
Минутное молчание.
– Что вы предлагаете? – спрашивает Постышев.
– Послать к Молчанову парламентера с предложением мира.
– Вы согласитесь пойти?
– Нет.
– Отчего?
– Я не боюсь смерти, которая ждет меня у них как изменника родины, – Гржимальский кривит губы. – Я боюсь бесцельности моего визита. Меня расстреляют как отступника, вам не ответят, а вы – гордецы, другого не пошлете… Поверьте, я не становлюсь сентиментальным, что обычно происходит в старости с боевыми генералами, просто мне жаль русских.
– Это свидетельство нашей слабости – предлагать им мир, – слышен голос.
– Запомните, – отвечает Блюхер, – предложение мира – это первейшее свидетельство силы.
СТАВКА МОЛЧАНОВА
Генерал лыс, худ и высок. Усы его обвисли книзу по-украински, как у Тараса Бульбы на старинных иллюстрациях. Одет он в зеленый френч, сшитый из солдатского сукна, без орденов, с походными погонами, на левом рукаве возле плеча вшит большой овал, на котором четко изображены череп и кости. Это символ смертников.
Он стоит посредине штабной комнаты, широко расставив ноги, обхватив себя руками за плечи, и слушает красного парламентера, комполка Уткина, который читает послание Блюхера. Голос у парламентера срывается от волнения, и каждый раз, когда это случается, Молчанов прищелкивает пальцами левой руки, как танцовщик.
Я призываю Вас, генерал, к честному благоразумию и искреннему отказу от той жестокой роли, которую чужая воля навязала Вам в последней кровавой затее интервентов и чужеземных капиталистов.
Любовь к моему великому народу, поднявшемуся, как один, за свою Республику, и нежелание проливать его драгоценную кровь властно диктуют мне обязанность, как революционера и гражданина великой революционной России, сделать еще попытку обратиться к Вам с братским напоминанием Ваших обязанностей перед Родиной.
Попытайтесь, генерал, найти солдатское мужество сознаться в ошибках, воскресить в своей душе действительную любовь к своей Родине и сделать из этого честный вывод.
Мне бы хотелось знать, какое же количество жертв, какое число русских трупов необходимо еще, чтобы убедить Вас в бесполезности и бесплодности Вашей последней попытки бороться с силой революционного русского народа, на пепле хозяйственной разрухи воздвигающего свою новую государственность?
Какое число русских мучеников приказано Вам бросить к подножию японского и другого чужеземного капитала?
Сколько русских страдальческих костей необходимо, чтобы устроить мостовую для более удобного проезда интервентских автомобилей по русскому Дальнему Востоку?
Нет, генерал, мы этого не позволим. Мы, мужики, защищающие свое родное достояние, свою родную революционную русскую землю, впервые в течение столетий увидевшие свою истинно народную власть.
Оглянитесь назад, и Вы увидите наглые физиономии этих торгашей народной кровью, этих людей, потерявших всякое национальное чувство и срамящих низкопоклонством перед чужеземцами самое имя русского человека ради ничтожных подачек и животного страха. Неужели Вы будете продолжать помогать им в их вредной для великого русского дела продажной работе? В Ваших рядах я заметил много дельных людей, необходимых в настоящую минуту для государственной работы в России и Дальневосточной республике. Не губите их в угоду чужеземному золоту, и грядущая история нашей страны скажет Вам за это спасибо.
Слова: «Свободный народ не мстит» – есть голая историческая правда, и Ваши офицеры, которые находятся у нас в плену, могут Вам засвидетельствовать ее, равно как и те многочисленные колчаковцы, которые доблестно бьются в наших рядах за свое родное русское дело, свою молодую Дальневосточную республику.
Подтверждаю Вам мое твердое решение не дать Вас в обиду в случае добровольной сдачи оружия, но прошу не обижаться, если при продолжении борьбы это оружие будет вырвано из Ваших рук тем жестоким способом, который диктуется всей исторической обстановкой.
Председатель Военного совета и Военный министр,
Главнокомандующий
Блюхер.
Молчанов щелкнул пальцами, еще ниже нагнул голову; парламентер увидел старческие голубенькие жилки у него на шее и решил про себя: «Если сейчас начнет доставать наган – перегрызу, собаке, шею».
– Неплохо написано, – пожевав белыми тонкими губами, сказал Молчанов. – Да вы присаживайтесь, пожалуйста.
– Что? – растерялся парламентер Уткин.
– Присаживайтесь, говорю, присаживайтесь.
– Постоим.
Молчанов близко подошел к парламентеру и уставился ему в лицо своими серыми спокойными глазами. Он внимательно осматривал его гладкий лоб, жиденькие брови, маленькие глаза, запавшие щеки, рот, острый, выпирающий подбородок с детской ямочкой.
– Вы родом со Смоленщины? – спросил Молчанов.
– С Могилевщины.
– Белорус?
– Русский.
– Давно оттуда?
– Давно.
– Перебросили с войсками?
– Нет, я здесь был на каторге.
– Политический?
– Да.
– Давно в партии?
– Десять лет.
– А самому сколько?
– Двадцать восемь.
– Чин?
– У нас чинов нет… Поставлен командовать полком.
– За десять лет службы.
– Я служу только пять лет.
– Вы не поняли. Я имею в виду партийную службу.
– Партии не служат.
– Экой ты тщательный в формулировках. Не изволите ли чайку?
– Мне бы лучше ответ получить.
– Ах, да, да, конечно… Но, видите ли, мы ведь не прежние генералы в прежней царской армии. Мы живем на демократических началах. Я обязан, прежде чем дать ответ, посоветоваться со своими коллегами, с моими друзьями-солдатами.
– А чего советоваться-то? Мы у вас не пушку просим. Сами вы как настроены?
– Оптимистично, – улыбнулся Молчанов. – А вы?
– Тоже.
– Вы, когда читали этот документ, очень нервничали. По-видимому, ждали, что я прикажу вас немедленно расстрелять, не так ли?
– Всяко может статься.
– А вы бы разве могли убить парламентера?
– Нет.
– А зачем так плохо думали обо мне?
– Я об вас не плохо думал, – улыбнулся парламентер, – я об вас с перспективой думал.
– Ну, что ж, – сказал Молчанов. – Мило. Я скажу моим людям, что командиры у красных отнюдь не вандалы и не изуверы, а вполне приятные молодые люди.
– Это вы к тому, чтоб я нашим сказал хорошо про вас, господин генерал?
– Война не торговля, принцип баш на баш тут не годится, – сухо заметил Молчанов.
– Я врать не буду. Я честно все скажу.
– О, это великая жертва – сказать честно про белого пса, наемника японского капитала, губителя русского народа, на костлявых руках которого кровь тысяч замученных женщин и детей. Надеюсь, вы заметили сходство между портретом, написанным у вас, и мной, так сказать, оригиналом?
– Художники – народ особый, – вон есть и такие, которые пишут про нас – «кровавые красные псы, опьянев от русской крови, истоптали матушку-Россию, осквернили могилы отцов и продали нашу страдалицу-родину еврейскому интернационалу».
– А что, разве это неправда? – не сдержавшись, воскликнул Молчанов.
– Да не совсем вроде бы я похож на портрет, написанный вами.
– Не я написал этот портрет, а история!
