Христиане, похитившие у евреев Библию, ничего не поняли из эзотерического учения — так говорила Мужеподобная. Они не отдавали отчета, что их крест — это символ древа и змия, а не орудие пытки, на котором умер знаменитый религиозный реформатор Палестины. С тем же успехом монархисты Франции восемнадцатого века могли носить на шее гильотину как символ, обезглавивший их любимого монарха.

Благоразумные еврейские первосвященники, знавшие частично эзотерическую символику, остерегались проклинать Люцифера — не в пример христианским, не подозревающим, что предают они анафеме космическое отражение Бога, проявленное в Материи.

Приводились слова Христа из откровения Иоанна Богослова: «Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя». Христос открытым текстом заявлял, что он и есть Люцифер. «Но кто сейчас слышит Христа?» — вздыхала теософия и в который раз поминала церковников, умеющих переворачивать истинный смысл сокровенного знания.

Только невежественное христианское богословие называло Люцифера или Дхиан-Когана, который выдает себя за Христа, просто — Антихристом…

Нежданный, приблизился диплом, и Цыбашев засел за работу о поэтах Серебряного века. Сбор материалов случайно подвел его к миру православной религиозной мысли. Вместо того чтобы выхватить пару необходимых цитат и продолжать работу, он по старой привычке увяз в текстах, незнакомых его книжному опыту.

Какая-то ссылка указала на некоего священника и его статью. Кафедральная библиотека такой статьи не содержала. Руководитель диплома посоветовал человека, у которого имелись редкие до- и послереволюционные издания христианских философов. Владельцем этой частной коллекции оказался бывший иерей катакомбной православной церкви…

Так уж вышло, что Цыбашев с детских лет напоминал неисправную печку, чадящую горючей мистикой. По счастью, дворовые религиозные потрясения так и не высекли ту роковую искру, которая разорвала бы ум Цыбашева, превратив в одного из многих ранних шизофреников. В его психике что-то само собой починилось, а за школьные и университетские годы он основательно проветрился. Позже Цыбашев считал, что путь, которым вел его Господь, всегда был необычайно логичным, и на определенном этапе катакомбный священник оказался целесообразнее официального, от патриаршей русской православной церкви.

На момент знакомства с Цыбашевым бывшему катакомбному священнику Григорию было восемьдесят лет. В раннем детстве он лишился родителей и рос в семье дяди, столичного протоиерея, в свое время прошедшего путь от студенчества к богословию, от богословия к священническому сану и затем к подвижнической деятельности.

Еще студентом физико-математического факультета Московского университета дядя познакомился с Павлом Флоренским и, увлеченный его примером, сам испытал духовный перелом, предпочел математической карьере православие, для чего поступил вслед за Флоренским в Московскую духовную академию. Окончив курс, он некоторое время преподавал на кафедре философии, потом принял рукоположение, не занимая приходской должности. Какое-то время писал для «Богословского вестника», где редактором являлся Флоренский.

После революции дядя принимал деятельное участие в организации работы Пастырских курсов и Богословского института — единственных в Петрограде после закрытия Академии центров православного обучения, много выступал с лекциями в открывшемся Доме ученых, где в контексте науки выступал на религиозные темы.

В двадцать седьмом году митрополит Сергий выпустил печально известную июльскую Декларацию о необходимости компромисса с советской властью ради сохранения церкви. Часть священников во главе с митрополитом Ленинградским Иосифом отвергла этот документ, довершив раскол церкви на «иосифлян» и «сергиан».

Дядя Григория, по всей видимости, принял бы участие в составлении ультиматума к митрополиту Сергию, происходившем на квартире протоиерея Феодора, с которым дядя был также знаком, но с двадцать шестого года дядя находился в заключении, откуда не вернулся.

Возможно, всю его семью постигла бы печальная участь, но через какие-то окольные ходатайства, вплоть до жены Горького (тут помог Павел Флоренский), тете, двум дядиным дочерям и шестнадцатилетнему Григорию позволили уехать в провинцию.

Григорий вырос в среде либерального столичного священства, философов и публицистов, чей авторитет был основным стержнем его натуры. Он мыслил тогда малыми личными категориями. Слова митрополита Сергия, что всякая власть от Бога, ибо нет пределов Всемогуществу Его, даже если бы и дошли до Григория, то не произвели бы должного впечатления. Гибли знакомые ему люди, всецело принадлежавшие той самой церкви, которая неожиданно благословила убийц.

Он не мог не примкнуть душой к гонимым иосифлянам и расколу. Собственно, речь тогда еще не шла о раскольничестве. Даже приезжавший в Ленинград увещевать иосифлян епископ Мануил, выступая в Троице-Измайловском соборе, старался избегать категоричных заявлений и говорил о временной смуте, сетуя, что в число иосифлян попали столь достойные священники.

Был закрыт храм Воскресения на Крови. В двадцать восьмом году из столицы выслали Флоренского. В тридцатом были расстреляны многие епископы и протоиереи. Митрополит Иосиф, епископ Сергий Нарвский были сосланы в концлагеря. К тридцатому году оставалась только одна иосифлянская церковь Тихвинской Божией Матери в Лесном.

Благодаря теткиным уговорам для конспирации Григорий пошел учиться в педагогический техникум, через два года закончил его и устроился работать в сельской школе учителем математики. Тетя и сестры оставались в городе. Григорий решил, что так будет лучше и безопаснее для его близких.

Деятельность Григория была тесно связана с запрещенным катакомбным священством, подпадающая под статью пятьдесят восьмую, подпункты десять, одиннадцать: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти, а равно и распространение или изготовление литературы того же содержания», — с возможностью сесть на десять лет.

В тридцать третьем, в год второго ареста Павла Флоренского, он был тайно рукоположен в священники. Обряд над ним свершал еще настоящий епископ. Это уже после Кочующего Собора иосифлян разрешалось епископу рукополагать епископа. Даже в Соловецких лагерях проводились хиротонии, и новоявленных епископов появилось много.

Тайные богослужения катакомбников, или, как они сами себя называли, истинно-православных, начались с двадцать восьмого года, происходили на квартирах, в подвалах, в помещениях больниц. Причащались священными дарами, сохраненными с досергиевских времен.

В деревнях было хуже. Крещение совершали повивальные бабки, а миропомазание иногда заменялось тем, что новорожденного мазали вазелином. Таинство елеосвящения упрощалось до того, что у постели больного ставилось блюдо с зерном, в которое помещали семь горящих свечей, умирающему давали выпить святой воды, и кто-нибудь из людей божьих молился о прощении грехов. В народе опять появились «Христы», «Богородицы» и пророки.

Потом началась война. Истинно православное духовенство поощряло дезертирство и уклонение от призыва, считая присягу служением Антихристу. Григорий же ушел на фронт.

Он провоевал до сорок четвертого. После тяжелого ранения демобилизовался и вернулся к семье. Тетя умерла, сестры работали на заводе. Григорий, окрепнув, решил продолжить учительскую деятельность, по-прежнему совмещая ее со священнической.

Катакомбные смотрели на бывшего фронтовика косо. И сам Григорий все больше разочаровывался — истинное православие точно уронили, и оно разлетелось на множество осколков, острых и опасных, с названиями, больше напоминающими недобитые банды: «климентьевцы», «матвеевцы», «мечевцы».

Перебравшись в город, Григорий начал посещать сергианские храмы как скромный незаметный прихожанин. Связи с катакомбниками еще сохранялись до шестидесятых годов, потом практически оборвались, Григорий лишь иногда писал статьи для религиозно-философского самиздата. Вернуться в официальную церковь в качестве священника он не хотел. От прежней жизни неизменной оставалась только дядина библиотека, примечательная уже тем, что на полках попадались книги Флоренского, Бердяева, Булгакова с дарственными надписями самих авторов.