На самом деле, разумеется, все собравшиеся прекрасно знали, что вот-вот должно произойти и зачем в Москву одновременно прибыли главы самых знатных родов Империи – из числа уцелевших, понятно: Романов из Старой Ладоги, князь Шуйский из Тмутаракани, князь Голицын из Казани, граф Татищев из Аркаима и еще несколько. Доставка их вместе со свитами в Первопрестольную вылилась в целую операцию: одних благовоний Ясухару было сожжено, наверное, с полпуда!

Но пример с избранием Бориса I Годунова, который решили возвести в традицию, требовал, чтобы внешне все смотрелось как бы случившимся само собой.

Выйдя на середину площади, Романов остановился и поднял вверх руку. Толпа постепенно умолкла.

– Братья и сестры! – разнесся над кремлем усиленный магией голос Светлейшего князя. – Всецело полагаясь на благосклонность Неистощимого Ключа, я, Всеволод Романов, заявляю о притязании на трон покойного родственника моего, Государя Императора Бориса из дома Годуновых!

Самозванец (ну а как еще такое назовешь – сам же вызвался?) умолк и на площади установилась мертвая тишина – даже вороны, сварливо каркавшие до того где-то на кремлевской стене, заткнули свои клювы. Секунду, другую, третью – ничего не происходило. Затем в толпе, там и тут, прорезался робкий шепоток – но ни во что большее ему развиться было не суждено: внезапно зазвонил Царь-Колокол.

Необходимо пояснить: внешне установленный на Ивановской площади артефакт ничем не отличался от того, что я видел в московском кремле в родном мире: вознесенный на постамент испещренный трещинами корпус, огромный осколок рядом, вырванный и лежащий отдельно язык… Не могла такая конструкция издавать звуков – разве что тихих стонов в ответ на постукивание извне. Но сейчас колокол именно что бил – голосисто, так что стоявшие поблизости вынуждены были заткнуть уши и пригнуться, да и мне, находившемуся почти что на другой стороне площади, захотелось сделать то же самое. А еще – сжать руками грудь, сердце в которой заметалось испуганной птицей.

Когда звон прекратился, еще некоторое время народ на площади ошарашенно безмолвствовал, а затем толпа взорвалась неистовством.

– Вот, я же сказала: сама все увидишь. И услышишь, – наклонившись к Юльке, веско бросила Милана.

– Это что, астрал признал Романова царем? – повернулся я к Воронцовой. – А как же выборы, Земский Собор и все такое?

– Пока не царем, – буркнула молодая графиня. – Как я понимаю, подтверждено лишь его право претендовать на престол. В котором, если уж на то пошло, и так никто особо не сомневался.

То же самое сейчас, должно быть, на сотни голосов растолковывали друг другу и прочие собравшиеся на площади: крики почти стихли и над толпой повис мерный, деловитый гул.

Тем временем Романов низко поклонился на четыре стороны и столь же неторопливо, как и пришел, покинул площадь. А на его место уже шествовал дородный господин в синем гвардейском мундире, с окладистой бородой и длинными усами – Его сиятельство князь Шуйский. Встречали его, надо сказать, несколько менее восторженно, нежели Романова, но тоже весьма тепло: кроме всего прочего, тмутараканский Голова был единственным, кроме того же Светлейшего князя Всеволода, кто прислал отряд в помощь осажденной китайцами Москве – об этом здесь прекрасно помнили.

– Братья и сестры! – обратился к собравшимся бородач. – Всецело полагаясь на благосклонность Неистощимого Ключа, я, князь Глеб Васильевич Шуйский, заявляю о притязании своем на трон безвременно сошедшего в Пустоту родича моего, Императора Бориса из дома Годуновых!

Самые сообразительные из тех, кто располагался возле Царь-Колокола, еще с первыми словами князя поспешили посторониться от артефакта, их примеру последовали прочие, и пришедшая в движение людская масса едва не захлестнула Шуйского. Сдержали народ появившиеся откуда ни возьмись жандармы и гвардейцы Тмутараканского полка.

Ну а колокол ударил. Не позднее, чем для Светлейшего князя Всеволода, однако и не ранее. И те же три-четыре секунды второму претенденту и его сторонникам пришлось провести в напряженном ожидании.

– Вот это – другое дело, – шумно выдохнув, удовлетворенно пробормотала рядом со мной Воронцова. – На Соборе у князя Глеба есть шансы против Романова, и неплохие, – пояснила она в ответ на мой вопрошающий взгляд.

Дальше действо уподобилось конвейеру. Один за другим заявили о своих высоких притязаниях князь Петр Урусов, всего лишь армейский поручик, рядом с которым я сидел на том памятном совещании у Александра Руслановича в тронном зале Большого Кремлевского дворца, казанец князь Иван Голицын и граф Юрий Апраксин, прибывший ныне в Москву из Рязани. А вот на некоем графе Хвостове, хромце, тяжело опиравшемся на трость, нежданно случился сбой: Царь-Колокол выразительно промолчал.

– В чем дело? – не понял я – как, несомненно, и многие. – Или это потому, что у него покалечена нога?

– Ноги, как бы, для магии не важны, – резонно заметила Юлька.

«Граф Хвостов впал в немощь, но до сих пор успешно это от всех скрывал, – подоспела к нам с подсказкой Оши. – Творить магию ему помогал фамильный артефакт – вон та его трость».

– А я подумала, у колокольчика завод закончился, – обронила мелкая.

Незадачливый обманщик покинул площадь под свист и улюлюканье толпы – словно футболист, не забивший пенальти в финале Чемпионата мира. Вместо него к народу вышел граф Федор Татищев – на нем все снова вернулось в наезженную колею: гостя из города-убежища Аркаим астрал признал вполне годным кандидатом в цари, о чем и возвестил уже привычным звоном Царь-Колокола.

– Точно не хочешь попробовать? – дернула Милану за рукав кителя моя сестренка.

– Чтобы уйти оплеванной, как Хвостов? – скривилась молодая графиня.

– А вдруг астрал тебя поддержит?

– Вдруг бывает только пук, – уже раздраженно буркнула Воронцова.

– Ну, тебе виднее, – хмыкнула неугомонная Юлька.

Некоторую двусмысленность реплики мелкой Милана оставила без внимания.

Вслед за Татищевым проверку колоколом успешно прошли еще четверо кандидатов – князь Одоевский, княгиня Орлова (из Питерских Орловых, тетка княжны Александры, некогда избранной в «царскую дюжину» и затем пропавшей без вести в столице), граф Ланский и молодой граф Мусин-Пушкин. По словам Воронцовой, никому из них на Земском Соборе ровным счетом ничего не светило – популярностью они не могли соперничать ни с Романовым, ни даже с Шуйским.

– Ну вот, похоже, и все, – заключила Милана, когда колокол отзвонил последнему из заявивших о себе претендентов. – Можно расходиться…

– Эй, погоди! – показала тут рукой в центр площади мелкая. – Вон еще один топает… То есть одна…

Я повернул голову: через будто бы уже и впрямь собравшуюся разбрестись по своим делам толпу с гордо поднятой головой шла в черном федоровском мундире княжна Багратиони.

– А Тинатин-то куда? – нахмурилась Воронцова. – Она, вроде, не родня Годуновым!

– Может, просто мимо идет? – предположил я, но в этот момент Багратиони остановилась и вскинула вверх руку – как делали до нее Романов, Шуйский и остальные.

Публика недоуменно притихла.

– Братья и сестры по дару! – немного подрагивавшим от волнения голосом выговорила чернобровая княжна. – Полагаясь на благосклонность Неистощимого Ключа, я, Тинатин Багратиони, настоящим заявляю о притязании на трон покойного Государя Императора Бориса из дома Годуновых – от имени его нерожденного еще сына, коего ношу под сердцем!

Звонко ударил колокол. Мне даже показалось, что артефакт среагировал быстрее и громче, чем в прошлые разы, но, наверное, все же нет – точно так же.

* * *

Светка с Миланой и Машкой остались на площади, чтобы поговорить с Тинатин, Юлька накрепко прилипла к ним, я же посчитал себя в этой девичьей тусовке совершенно лишним и направился домой. Размышляя о том, что покойный Государь-то, оказывается, времени зря не терял – и о том, что, к слову, ни Каратова, ни Любомирская так мне толком и не рассказали, что там у них на Васильевском острове творилось – я поднялся на третий этаж Теремного дворца, прошел полутемным коридором, переступил порог комнаты и замер, внезапно обнаружив, что кто-то нагло развалился на моей кровати.