Однако тут моя подруга сама расцепила руки.

– Иди… выпусти других… – выговорила она сквозь плач.

Что я и не замедлил сделать, последовательно освободив из стеклянного плена Милану, Юльку, Машку и, наконец, Ясухару.

Вожделенную свободу все встретили по-разному. Воронцова просто кивнула мне на следующий куб: продолжай, мол, в том же духе. Мелкая попыталась отбить пять, но моя правая рука навстречу ее не поднялась, и сестренка, на ходу поменяв план, пнула меня кулачком в грудь. Муравьева – кстати, успевшая одеться – лукаво мне подмигнув, поспешила успокаивать Каратову. А вот Тоётоми метнулся прямиком к фреске с вороным Центаврусом – едва не сметя меня по пути и лишь чудом не напоровшись на клинок моего кинжала.

– Ты куда? Стой! – крикнул я Ясухару, уже представляя себе, как он с разбегу впечатывается в стену, но тот даже не обернулся. И уж тем более не замедлил шага. Впрочем, никуда и не врезался – исчез за фреской, словно за японским занавесом из тонких бамбуковых палочек.

– К Инне своей побежал, – прокомментировала поступок Тоётоми Юлька.

– К Инне?.. – я повернулся к останкам голема на полу и вдруг ощутил весьма нехорошее предчувствие.

* * *

Смеркалось. Я, Светка, Юлька, Машка и Милана снова стояли возле «улья» Тао-Фана – за спиной у Ясухару. Японец сидел на сухой земле, возле бледного, как Четвертый Центаврус, бездыханного тела хрупкой девушки в ярком кимоно. Голова Инны покоилась у Тоётоми на коленях. Глаза нашей спасительницы были закрыты, и безумно хотелось представить, что она просто спит. Однако пребывала ныне Змаевич уже не с нами – в Пустоте, заплатив за победу над Смертью своей жизнью – вместо шести наших.

«Инна приступила к работе, как только поняла, что не может войти в дом, – печальным голосом поведала нам Оши. – Сказала, что голему нипочем многие преграды, способные остановить мага или даже духа…»

– Ну да, – пробормотал я. – «Ни дух, ни человек не переступят сего порога»… Про голема – не сказано!

– Но разве Раздор уже ушел? – уточнила Милана.

«Еще нет. Пока отступил только Голод», – откликнулась Оши.

– А как же тогда…

«Голем создается из астральной пыльцы, глины и крови. Глину Инна накопала на берегу оврага, астральную пыльцу заменила на лунный порошок, извергнув оный из себя – признаться, я до конца не поняла как… А кровь… Кровь она использовала свою».

– Это я подала ей такую идею, – виновато проговорила Машка. – Еще в Москве, мы говорили об Оши. О том, что она – часть меня, и поэтому наши узы сохранились, вопреки Раздору… И я тогда пошутила: мол, напитай голема собственной кровью – глядишь, и будет тебя слушаться…

«Так Инна и поступила. Но крови нужно было много… Она отдала всю, что сумела. На остатках послала голема к вам – и сама продержалась еще почти семеро суток…»

– Что? – вскинул голову я. – Какие еще семеро суток?

«Те, что вас не было».

– Но там, внутри, для нас прошло не более пары часов!

«Я это уже поняла. Здесь минуло семь полных дней».

Я поежился – где-то далеко, за частоколом, за рекой, за травянистой гладью саванны, должно быть, как раз закатилось за горизонт жаркое африканское солнце, и возле «улья» стремительно стемнело и похолодало.

в которой снова звонит колокол

Светлейший князь Всеволод находился в полушаге от величайшего триумфа, о коем грезил всю свою жизнь, но, положа руку на сердце, всерьез в который до самого недавнего времени не особо верил.

Или в шаге от полного, сокрушительного провала – все еще вполне могло обернуться и так.

– Пред Неистощимым Ключом и людьми я, Петр Ушаков, отдаю свои сердце и голос за Всеволода Романова! – слова, сипло произнесенные каким-то зачуханным армейским поручиком – как и многими и многими до него – звучали, словно музыка.

Офицер, сделавший это заявление, оторвал ладонь от медного бока Царь-Колокола и с чувством исполненного долга скрылся в толпе. А на освободившееся место возле главного – если, конечно, не считать самого кремля – артефакта Первопрестольной уже шел его товарищ, молодой прапорщик.

– Пред Неистощимым Ключом и людьми… – начал тот – и сбился. Не сдержавшись, Романов скривился. – Пред Неистощимым Ключом и людьми я, Фома Кречетов, отдаю свои сердце и голос за Глеба Шуйского! – скороговоркой выпалил духов глупец.

Светлейший князь лишь покачал головой. Да, были среди москвичей и такие, пусть, возможно, они и не составляли большинства. Увы, жители Первопрестольной голосовали, приложив руку к Царь-Колоколу – и сказанного тут было уже не исправить.

Другое дело иные города-убежища – из-за сложностей с прибытием избирателей в Москву провинция подводила свои итоги на месте и отправляла порталом только грамоты с подсчитанными результатами. Курьерами служили мастеровые – спасибо нежданно канувшим без вести дымоведу Тоётоми, Муравьевой с ее не в меру верным фамильяром и троице из мира-донора. Разумеется, Романов озаботился заранее узнать, кому будет доверена та или иная грамота, и в доброй полудюжине случаев изловчился, взломав печати, подкорректировать их содержание прежде, чем оное огласили у Царь-Колокола.

В первый раз было боязно: а ну как астрал фальсифицированные итоги не признает? Но артефакт благополучно звякнул: то ли не заметил подмены, то ли посчитал самоуправство Светлейшего князя вполне допустимым ходом: мол, раз сумел – значит, так тому и быть.

Однако слишком уж откровенно мухлевать с цифрами Романов тогда не решился, о чем сейчас, пожалуй, сожалел. Голосование проводилось в два тура, и если в первом раунде Светлейший князь значительно опередил всех своих конкурентов, включая князя Глеба, то теперь, во втором, с другим финалистом, Шуйским, они шли, что называется, мерлин в мерлин. Хорошо еще, что удалось вовремя вышвырнуть из игры эту Борискину подстилку Багратиони! О, Ключ, что за времена настали! Еще лет десять назад девка, нагулявшая дитя вне брака – и совершенно не важно от кого – подверглась бы всеобщему осуждению, а теперь такую потаскуху прочили в Императрицы-Матери! Куда только катится сей мир?!

– Пред Неистощимым Ключом и людьми я, Антон Кусков, отдаю свои сердце и голос за… Всеволода Романова! – выдержав перед объявлением имени прямо-таки театральную паузу, провозгласил очередной офицер.

Голосовал только что сменившийся с дежурства на стене наряд стражи, последние три дюжины человек, имевших право приложить ладонь к Царь-Колоколу. Последние – если, конечно, не считать шести дезертиров: молодой графини Воронцовой, молодого князя Огинского-Зотова, его юной, но числившейся совершеннолетней сестры-княжны, а также девиц Муравьевой, Каратовой и Змаевич. Тоётоми, как подданный Микадо, участвовать в Соборе не имел права, а из сей беглой полудюжины Светлейший князь мог бы рассчитывать лишь на поддержку со стороны любовницы японца, Мастера големов. То есть там у Шуйского вышло бы пять к одному. Возможно, именно этих четырех голосов князю Глебу и не хватит для победы. Воистину, сам Ключ ныне на его, Романова, стороне!

Жаль, конечно, будет навсегда потерять столь ценного Тоётоми, без содействия японца с той же Багратиони пришлось бы повозиться. Да и молодой князь, несмотря на его нынешний негативный настрой, еще вполне мог бы оказаться полезен. Как и Мария Михайловна с ее так называемой Одной Шестнадцатой, как и Юлия Леонидовна и Светлана Игоревна – особенно, если Мор в подлунном мире все же надолго. Но сейчас главное – голоса на Соборе, и каждый, недополученный Шуйским – сие его, Светлейшего князя Всеволода, маленький успех! Так что все к лучшему!

– Пред Неистощимым Ключом и людьми я, Анна Новинская, отдаю свои сердце и голос за Всеволода Романова!

Умница, Анна Николаевна, ждите повышения по службе! Едва ли скорого, но неизбежного!

– Пред Неистощимым Ключом и людьми я, Сергей Егоров, отдаю свои сердце и голос за Глеба Шуйского!