Гунда лежала в обмороке в объятиях своего мужа.

По знаку Андреаса Зонненкампа ее вынесли.

Лейхтвейс при этом помогал Курту, но уже через несколько минут он вернулся назад и присоединился снова к страшному судилищу.

Аделина Барберннн снова овладела собой, по крайней мере, с виду. Слезы иссякли, и теперь, со скрещенными на груди руками, она ожидала приговора. Она понимала, что Андреас недолго заставит себя ждать.

Андреас Зонненкамп на мгновение прикрыл глаза рукой, точно желая собрать свои мысли. Но когда он вслед за тем выпрямился, то глаза его имели еще более жесткое, еще более суровое выражение, чем раньше.

— Я не могу, — вырвалось у него, — я не могу дать милосердию восторжествовать; если бы я даже хотел помиловать ее, я не должен этого делать: я обязан устранить такого опасного врага своего короля, как она, я должен обезвредить ее. Из-за тебя, главным образом, Аделина Барберини, разгорелась эта злосчастная война, терзающая в данное время Европу. Ты несешь ответственность за несчастье многих семейств, за кровавую гибель тысяч молодых, полных надежд, жизней. Ты была фурией, которая зажгла эту ужасную войну. Кровь раненых и убитых лежит на тебе — а кровь требует крови. Я любил тебя, Аделина. Быть может, еще никто ни одну женщину так не любил, как я. В тебе я видел идеал всего прекрасного, сильного, хорошего. Я молился на тебя и с радостью отдал бы за тебя жизнь, если бы думал, что этой ценой куплю твое счастье. А ты превратила меня в нелюдимого, одинокого человека. Ты заставила меня отречься от своего собственного «я» и под чужой личиной пройти свой жизненный путь. Ты обманула меня так же, как позднее обманывала своими изумительными интригами великого короля. Обманутый муж предает тебя, негодующий патриот судит. Пруссия, Европа, весь мир должен освободиться от подобного вампира; вампира, который, не задумываясь, пил его кровь, злоумышлял против него. Для тебя, Аделина Барберини, есть только одно наказание — смерть.

Андреас Зонненкамп замолк, и глубокое молчание воцарилось в комнате.

Даже разбойники, привыкшие к пролитию крови и всяким страшным делам, испуганно придвинулись друг к другу, когда услышали приговор, произнесенный мужем над собственной женой, отцом над матерью своего ребенка. Вздрогнул и Лейхтвейс. Он не ждал такого сурового приговора. Он думал, что несчастную приговорят к вечному заключению в каком-нибудь доме для душевнобольных или отправят в отдельный замок. Мысль, что Андреас Зонненкамп решит лишить ее жизни, не приходила ему в голову.

Лицо Аделины не было бледным, как прежде, — оно Я постарело.

— Ты хочешь меня убить, Андреас Зонненкамп? — сказала она глухим, слегка дрожащим голосом. — Да, ты сделаешь это, потому что, я знаю, ты не знаешь пощады, когда дело идет о том, что ты считаешь справедливым. Но не думай, что ты совершаешь поступок, который встретит одобрение. Нет, ты не судишь, ты просто убиваешь, потому что никто не дал тебе права быть моим судьей.

— Убийца я или судья, — глухо произнес Зонненкамп, — рассудит Небо. Настанет день, когда я предстану перед Господом и понесу ответ как за этот, так и за другие земные поступки. А теперь, Аделина Барберини, ты знаешь, что ждет тебя. Ты должна умереть, и ты уже через час покончишь все счеты с жизнью. Но, быть может, ты можешь сказать что-нибудь в свою защиту? Так не медли. Я выслушаю тебя. Не укрывайся какой-то тайной, о которой ты всегда говоришь. Помни, что дело идет о твоей жизни, и говори. Быть может, ты откроешь что-нибудь, что заставит меня переменить свое решение. Быть может, хоть несколько человечнее осветятся твои гнусные поступки. Не теряй времени, каждая потерянная минута укорачивает твою жизнь.

Казалось, страшная борьба происходила в душе у молодой женщины. Черты лица исказились, чудные глаза сверкали, словно тысяча огней зажглась в них. Низко склонилась на грудь голова, точно придавленная невидимой тяжестью, все тело ее трепетало, и неясные звуки вылетали из ее полуоткрытых уст.

— Решайся же! — воскликнул Зонненкамп, обращаясь к несчастной, и в голосе слышалась скорее просьба, чем приказание, слышалась полная страха мольба. — Отбрось от себя все рассуждения, будь правдива. Скажи мне, скажи правду, что заставило тебя тогда уйти от меня, твоего мужа, которому ты тысячу раз клялась в любви. Что заставило тебя уйти и броситься в жизнь полную авантюр, встречающихся раз в тысячелетие? Что заставило тебя, Аделина Барберини, превратиться из честной, всеми уважаемой женщины в комедиантку и предательницу? Говори, несчастная, скажи мне все, и тогда еще есть луч надежды, и, возможно, я смогу пощадить тебя. И мне тяжело, и мне разрывает сердце этот суровый приговор. Но я не могу иначе, если ты будешь молчать, — я не могу…

— Что заставило меня?.. Что заставило меня в этот роковой день покинуть тебя? — глухо проговорила Аделина, и ее голос звучал точно из глубины могилы. — Что сделало меня тем, чем я стала теперь? Это было… это было… Господь свидетель, что я долго думала, прежде чем решилась покинуть тебя и моего ребенка… не для разнузданной жизни разорвала я супружеские узы… Я была…

Слова несчастной перешли в шепот. Затем она гордо выпрямилась и, разведя руками, с силой разорвала связывавшие ее узы — те самые, которые не должны были никогда разрываться, и воскликнула в страшном возбуждении:

— Нет, я не могу… я не могу выдать своей тайны… убей меня!.. Да будет проклята моя душа во веки веков, если я признаюсь!

Глухой шепот ужаса прошел по рядам разбойников. Зонненкамп несколько минут хранил молчание, глубоко потрясенный. Он закрыл лицо руками, и низко опустилась его голова. Затем он поднял голову, вернув все свое хладнокровие.

— Ты произнесла свой приговор, — сказал он твердым, гулко прозвучавшим голосом. Так некогда звучать будет голос, который раздастся в день Страшного Суда над ушами воскресших. — Ты так хотела, ты упрямо молчала. Твоя тайна тебе дороже жизни. Так умри же, несчастная, погибни в расцвете твоей красоты, осужденная своим собственным мужем.

Казалось, силы покинули Аделину Барберини, и с пронзительным криком она упала на колени.

— Если ты предо мной не хочешь смириться, — продолжал Зонненкамп, глубоко взволнованный, — ты смиришься перед Господом. Скоро ты предстанешь пред ним и должна будешь нести ответ за свои поступки. И больше ни звука. Приговор произнесен, и ничто его не изменит.

— Подойди ко мне, Генрих Антон Лейхтвейс.

Разбойник послушался. Выйдя из круга своих товарищей, стоял он, гордо выпрямившись, перед Зонненкампом. Последний положил ему руку на голову и посмотрел ему прямо в глаза.

— Генрих Антон Лейхтвейс, настал час, когда я хочу открыть тебе тайну и требую взамен за некогда оказанную тебе большую услугу платы. Помнишь ли ты тот страшный день в жизни твоей и твоих близких, когда вы были заперты солдатами Батьяни в пещере в скале? Вы не могли выйти из нее, рискуя попасть под пули ваших преследователей. И там, в пещере, вы сидели без куска хлеба, без глотка воды, чтобы утолить свою нестерпимую, жгучую жажду. Помнишь ли этот день, Генрих Антон Лейхтвейс?

— Я помню его, — ответил разбойник. — Как мог бы я забыть день, бывший поворотным для всей моей жизни, день, когда мы со своими близкими каким-то чудом спаслись от голодной смерти.

— Это чудо совершил я! — воскликнул Андреас Зонненкамп. — Это я неожиданно накрыл для вас стол, снабдил вас съестными припасами. Это я зажег в герцоге ненависть к Батьяни, сорвал маску с этого злополучного искателя приключений и превратил его из сильного временщика в презренного, бессильного пленника.

Только одним жестом смог выразить Лейхтвейс свое изумление — слов ему не хватало. Его товарищи смотрели с боязливым благоговением на человека, который, казалось, совершил чудо, каким-то неведомым им путем проникнув в их скалистую пещеру.

— Итак, Генрих Антон Лейхтвейс, — воскликнул Зонненкамп, — признаешь ли ты, что обязан мне благодарностью?

— Благодарностью на всю жизнь! — горячо воскликнул разбойник.