— И ты готов оказать мне теперь услугу?

— О да, конечно, готов! — воскликнул Лейхтвейс. — Даже рассказывая обо мне самое худшее, никто, не солгав, не может сказать, что Генрих Антон Лейхтвейс лишен чувства благодарности. Положись на меня, Андреас Зонненкамп, все, что ты велишь, будет исполнено.

— Ты клянешься мне в этом?

— Клянусь! Да сохранит Господь меня, мою жену и товарищей.

— Тогда обещай мне привести в исполнение приговор, который я только что произнес над этой женщиной. Я сам не в силах. Я приговорил ее, но не могу убить. Моя рука дрогнет, когда придется нанести смертельный удар. Разве можно убить то, что некогда так горячо, так бесконечно любил. Поклянись мне, мой честный товарищ, что через час эта женщина будет вычеркнута из списка живых.

Лейхтвейс молчал, мрачно опустив в землю глаза. Тяжелое поручение возложил на него Андреас Зонненкамп. Поручение, от которого он — содрогался. Пусть Аделнна Барберини тысячу раз заслуживает смерть, но Лейхтвейсу противно было стать палачом.

— Ты молчишь, — сказал Зонненкамп, и в голосе его слышалась легкая насмешка. — Неужели Генрих Антон Лейхтвейс так скоро забыл свое обещание? Разве между обещанием и исполнением лежит такая глубокая пропасть?

Лейхтвейс поднял голову.

— Никто не может сказать, что Лейхтвейс нарушил свое слово, и ты этого не скажешь. Ты вовремя мне напомнил, чем я тебе обязан. Ты спас нам жизнь, и чтобы угодить тебе, я согласен пасть так низко и стать палачом. Клянусь тебе, Андреас Зонненкамп, что уже через час не будет в живых женщины, которая теперь у твоих ног, побежденная.

— Так дай мне руку, Генрих Антон Лейхтвейс, — сказал Зонненкамп и протянул ему свою.

Лейхтвейс ударил по протянутой ему руке, но его рука дрожала.

— В каком именно месте вы приведете приговор в исполнение?

— Где вы прикажете, — ответил разбойник хриплым голосом. — Если хотите, это можно выполнить здесь, у вас перед глазами.

— Нет, только не здесь, где еще недавно была ее дочь, уведите ее в лес, поставьте там под открытым небом у ствола могучего дерева. Ваши пули не знают промаха, так цельтесь же хорошо, прямо в сердце, которое всюду вносило столько горя, в сердце, которое с силой оттолкнуло свое же счастье…

Голос изменил Андреасу Зонненкампу. Он отвернулся, чтобы скрыть слезы, показавшиеся у него на глазах. Затем он подошел к распростертой на земле женщине и положил ей руку на голову.

— Господь свидетель, я прощаю тебе все, что ты причинила мне и моему ребенку. Своей кровью ты искупаешь все, и когда твой воскресший дух предстанет перед Вечным Судьей, да будет он к тебе милостив.

Аделина Барберини не отвечала. Ни разу не подняла она головы, но еще крепче прижалась лицом к ковру, постланному на полу.

Быстрыми, торопливыми шагами, точно гонимый фуриями, покинул Зонненкамп комнату.

Лейхтвейс подошел к товарищам. Его лицо было мрачно; лоб прорезали глубокие морщины. Товарищи еще никогда не видели его таким мрачным, убитым, даже во время самой страшной опасности, даже когда ему самому грозила смерть.

— Друзья мои, — сказа он, слегка опершись на Зигриста и Рорбека. — Вы слышали, какое мне дано поручение. Я не мог отказать человеку, которому стольким обязан. Помогите мне выполнить это кровавое приказание. Возьмите ее — мы отведем ее в лес и там быстрей прекратим ее мучения.

Затем Лейхтвейс подошел к Аделине, слегка дотронулся до ее плеча и сказал:

— Подымитесь, Аделина Барберини. Настал ваш последний час. Вы должны пройти тяжелый путь, так будьте мужественны. Всю свою жизнь вы были смелой и сильной и теперь, в этот последний, смертный час докажите свою изумительную силу.

Медленно поднялась прекрасная, бледная женщина. Ничто не шевельнулось в ее лице, веки не дрогнули. Не видно было боязни смерти.

— Я все слышала, Генрих Антон Лейхтвейс, — сказала она, и в голосе ее звучали мягкие нотки, — я знаю, что ты не виноват в моей смерти, и на твоем лице я вижу отвращение, которое внушает тебе это кровавое поручение. И если мне все равно суждено умереть, пусть лучше я умру от твоей руки. По крайней мере, мне не придется долго страдать. Только одна у меня к тебе просьба, не связывайте меня и не завязывайте мне глаз. Свободной я жила, такой же свободной хочу и умереть. Связанный человек или человек, который в последнюю минуту не может ничего видеть, похож на животное, когда его ведут на бойню. А я хочу умереть свободной.

— Твоя просьба будет исполнена, — сказал Лейхтвейс, — пойдем теперь. Мы выйдем задним ходом, чтобы никого не встретить. — Одним взглядом приказал он Зигристу и Рорбеку взять приговоренную к смерти в середину. Бенсберг, Бруно и Резике замыкали шествие, а Лейхтвейс шел впереди, указывая дорогу, которая вела Аделину к смерти.

Скоро Кровавая гора осталась позади, и траурное шествие вышло на берег Рейна. Уж загорался на востоке молодой день, и лучи восходящего солнца падали на темные волны. И там, где, встречаясь, они целовали друг друга, там, ярко сверкая, отражались лучи. Длинная полоса света легла на воде по гордому течению реки.

Любуясь, смотрела Аделина на утреннюю свежую панораму, расстилавшуюся перед ней. В темной зелени лежали на берегу скалы и виноградники. Молодой день приподнял над ними вуаль ночи, точно в последний раз хотел показать их красоту приговоренной к смерти.

Лейхтвейс повернул направо, и они вошли в лес. Это был осенний лес, и как прекрасно, как дивно хорошо было его пробуждение. Таинственно шумели листья, птицы, оставшиеся верными лесу и не улетевшие со своими подругами в теплые страны, перелетали с ветки на ветку. Во мху копошились и ползали черви, а из-за кустов изредка глядели кроткие глаза косули.

Никогда еще Аделина не чувствовала так сильно красоту природы, как в это утро, утро ее смерти. Казалось, что каждый куст, каждое дерево говорило с ней, точно она понимала говор птиц, и журчание ручейка было родным и близким. Природа точно хотела безраздельно завладеть ею, принять прекрасную женщину в свои материнские объятия и крепко держать ее в холодной земле.

Лейхтвейс остановился.

Аделина вздрогнула. Она знала, что они пришли к месту, где должен был совершиться приговор. Это была тихая поляна в лесу, окруженная красными буками и тополями. Деревья простирали свои, убранные красным и желтым, руки так далеко, что, касаясь и сплетаясь друг с другом, они образовали густую зеленую крышу над открытой поляной. Лейхтвейс выбрал огромный роскошный бук с глубоко вросшими в землю корнями. Зигрист и Рорбек подвели несчастную к стволу и велели ей прислониться к нему. Лейхтвейс в это время что-то говорил Резике и Бенсбергу. Эти последние вынули свои охотничьи ножи и стали копать могилу.

Содрогнувшись, Аделина закрыла глаза. Она знала, что означала работа разбойников. Это для нее они рыли могилу, приготовляли последнее место упокоения.

Лейхтвейс кивнул головой, и все отошли. Только Бруно остался подле приговоренной. В эту минуту он не был разбойником, он снова был служителем Бога и кротким напутствием хотел тронуть сердце несчастной. Он спросил ее, не хочет ли она молиться, готова ли она примириться с Богом, прежде чем предстать пред ним.

Аделина покачала головой.

— Я так давно не молилась, — сказала она твердым голосом, — что Господу показалось бы насмешкой, если бы теперь, в минуту отчаяния, я б обратилась к нему. Нет, молитва хороша для слабых. Я не молюсь. Я жду конца.

Бруно пожал плечами и молча отошел.

Лейхтвейс остановился в десяти шагах от Аделины, опершись на свою двустволку. Он был мертвенно-бледен, и его товарищи испугались, увидя, как безумно сверкали глаза на этом бледном лице.

— Что ты медлишь, Генрих Антон Лейхтвейс? — воскликнула Аделина. — Ты обещал мне скорую смерть. Так не будь же лгуном и исполни свое обещание.

— Ты покончила все счеты с жизнью? — спросил разбойник глухим голосом.

— Покончила счеты? Да, я покончила со всем земным. Исполняй же свой долг.

— Обнажи свою грудь, — приказал Лейхтвейс.