Как ни странно, но юноши, которые не могут приспособиться к военной службе, имеют много общих черт с теми, кто становится впоследствии кадровыми военнослужащими, профессиональными солдатами, так хорошо приспосабливающимися к армии, что потом не хотят возвращаться к гражданской жизни. Среди них, как и среди неприспособленных, имеется несоразмерно большое количество лиц, недоучившихся в школе, равно как и юношей, у которых было безрадостное, часто беспорядочное детство. Многие из кадровых военнослужащих, как и многие неприспособленные, до поступления в армию были эмоционально неуравновешенными. В каждой группе имеется немало молодых людей, которые легко попадаются на удочку военной службы — хотят уйти из дому, стать настоящими мужчинами и отчаянно ищут «ещё один шанс в жизни». Водораздел начинается, когда они вступают в военную жизнь: авторитарная обстановка казармы, оказывается, одному помогает разрешить его проблемы, тогда как другой обнаруживает, что военная служба не разрешает, а только обостряет его противоречия.

Нетрудно установить источники бед неприспособленного солдата. Во-первых, ему трудно сохранять эмоциональную устойчивость в организации, где его третируют как бесполезное создание, потому что такое обращение подтверждает его худшие опасения относительно себя. Он рассчитывал, что в вооружённых силах позаботятся о его проблемах, но вместо этого сталкивается с бесстрастной организацией, которой на него наплевать, которой только и нужно, чтобы он играл роль негра и убийцы. Если он плохой ученик и медленно приспосабливается, он будет подвергаться унижению со стороны и солдат, и начальников.

Часто его страдания на военной службе усугубляются семейными проблемами. Находясь вдали от дома, лишённый возможности ездить в отпуск и непривычный к длительной разлуке с семьёй, он начинает тревожиться о том, что может случиться в его отсутствие. Если к тому же ответственность, которой он надеялся избежать, остаётся и продолжает его изводить, беспомощное положение пленника на военной службе ещё больше сводит его с ума.

Военное командование, без сомнения, не имеет ни времени, ни возможности заниматься эмоциональными проблемами каждого молодого человека в отдельности и тем более его семейными проблемами; не может оно и создать надлежащие условия для психологического лечения, если сама обстановка в казарме является главным источником невзгод неприспособленных солдат. Самое разумное, что можно сделать в отношении солдат, которые явно страдают психической депрессией, — это вернуть их в гражданскую обстановку. Если они даже там не смогут разрешить все свои проблемы, то хотя бы уменьшится давление на их личность. Но вооружённые силы предпочитают не отпускать неприспособленных, а наказывать их. Когда же, как бывает почти во всех случаях, эмоционально отягощённый солдат в конце концов нарушает одно из бесчисленных правил, установленных для управления его поведением, его клеймят как преступника, предают военному суду. Так заполняются военные тюрьмы.

Джим Олгуд прожил почти всю жизнь около Эрли-марта, в Калифорнии, в самом центре долины Сан-Джоакин. Его отец и мать родились в Оклахоме и вскоре после второй мировой войны переселились в эту долину. Они всегда жили на грани нищеты. Отец Джима был работником на ферме и шофёром грузовика, пока эмфизема лёгких не вынудила его оставить работу; он до сих пор работает неполный рабочий день в качестве ночного сторожа, несмотря на запрещение врача. Мать Олгуда не может работать из-за высокого кровяного давления.

Олгуд был вторым из семи братьев и сестёр. Его старший брат, эпилептик, не мог оставаться на постоянной работе, и бремя главного кормильца семьи легло на плечи Джима. Он ушёл из школы и поступил работать на ферму. Потом получил работу на химическом заводе в Лос-Анджелесе, работал шофёром дизельного грузовика с прицепом.

Трудно точно установить, почему Джим Олгуд вырос таким несговорчивым по натуре человеком. Он никогда не мог хорошо приспособиться к школе и, несмотря на неплохие способности, постоянно получал неудовлетворительные отметки и ссорился со школьным начальством. Джим всегда держался отчуждённо и редко проводил время с другими подростками. Возможно, его отчуждённость была как-то связана с тем, что он очень стеснялся бедности своей семьи; он предпочитал трудиться для семьи, а не проводить время с другими мальчиками в школе.

В январе 1966 года Олгуд получил повестку о явке на призывной пункт в Фресно. Он так перепугался, что сперва даже не явился по вызову. Пришла ещё одна повестка, и Джим подчинился. «Я пытался объяснить, — говорил он, — что не смогу вынести армейскую действительность, и попросил разрешения поговорить с врачом, но мне удалось увидеться только с сержантами. Они сказали, что слышали эти сказки раньше, и велели убираться. Перед принятием присяги я разговаривал с одним сержантом, который мне сказал: „Здесь мы ничего не можем сделать, но, когда попадёшь в Форт-Орд, там смогут чем-нибудь помочь“.

Выслушав этот совет, Олгуд начал свою военную службу. Это было, мягко говоря, неблагоприятное начало. Когда автобус с новобранцами подъехал к Лос-Баносу, милях в пятидесяти от Фресно, Олгуд сказал шофёру, что ему надо выйти по нужде. Шофёр подрулил к заправочной станции и разрешил новобранцам выйти размяться. Олгуд незаметно ускользнул и на попутных машинах добрался домой.

На следующее утро отец Олгуда позвонил в приёмный пункт в Форт-Орд и попросил к телефону капеллана. Он сказал священнику, что его сына призвали ошибочно. Священник посоветовал прислать Джима в Форт-Орд и обещал направить его к психиатру.

На следующий день Олгуд отвёз сына в Форт-Орд и оставил на попечение капеллана, с которым говорил накануне. Однако, когда капеллан сказал Олгуду, что не станет направлять его к психиатру, Олгуд убежал и снова на попутных машинах приехал домой.

На этот раз он прожил дома месяц, прежде чем явиться с повинной. Однажды он сказал отцу, что, если покончит самоубийством, деньги за страховку будут, пожалуй, полезнее семье, чем он сам. Когда Олгуд вернулся в Форт-Орд, его обвинили в самовольной отлучке и посадили в военную тюрьму. В тюрьме один из охранников упомянул о возможности увольнения по семейным обстоятельствам, и Олгуд выразил горячее желание добиться этого. Тем временем его отец позвонил в гарнизон и рассказал одному из офицеров штаба, что его сын поговаривает о самоубийстве.

После этого Олгуда наконец направили к психиатру. Начальник клиники психиатр майор Даррелл Джуэтт хорошо помнит эту беседу. «В продолжение всего разговора, — рассказывает он, — Олгуд не переставал плакaть, ломал руки, рыдал, как перепуганный маленький ребёнок. Это крайне пассивная, зависимая личность. С первых дней пребывания в армии он дрожал, жаловался на боли в животе, в отчаянии плакал и кричал. Он часто говорил, что покончит с собой. Его так пугала агрессивность обучения — винтовки, штыки, рукопашный бой, что он был готов скорее умереть, чем воспринять то, что требовала военная служба».

В отличие от психиатров, которые беседовали с Дэвидом Суонсоном, Джуэтт настойчиво рекомендовал уволить Олгуда с военной службы. «Субъект совершенно не пригоден для военной службы, — писал он, — и мало поддаётся мерам перевоспитания. Поэтому представляется благоразумным рассмотреть вопрос об увольнении его со службы по медицинским показаниям». Для «тактичного» мира военной психиатрии это были очень решительные слова.

Психическая неустойчивость Олгуда так резко бросалась в глаза, что военный суд, судивший его за самовольную отлучку, проявил снисходительность. Его осудили, но приостановили исполнение приговора, разрешив ему вернуться в казармы и ожидать исхода процедуры увольнения. К несчастью, Олгуд не мог управлять своими действиями. Однажды вечером, когда он только что уснул, к его койке подошёл капрал и начал кричать. В действительности капрал кричал на кого-то другого, но Олгуд проснулся и в панике ударил его по лицу. Капрал повёл его к командиру подразделения, который вообще не любил Олгуда. Офицер сказал Олгуду, что ему надо привыкнуть к военной дисциплине, а посему он прекращает оформление его увольнения.