Кому не покажутся смехотворными и дикими страсти, подобные тем, о которых здесь пойдет речь?! Ксеркс был влюблен в платан, некий афинский юноша благородного происхождения воспылал пламенной любовью к статуе Благой судьбы, стоящей вблизи пританея.[308] Он обнимал ее, покрывал поцелуями и, потеряв рассудок и обезумев от любви, явился к членам Совета[309] с просьбой продать ему статую за любые деньги. Так как из этого ничего не вышло, юноша украсил предмет своей страсти лентами, венками, драгоценностями, совершил жертвоприношение и, горячо оплакав неудачу, покончил с собой. Одни рассказывают, что кифаристку Главку любила собака, другие уверяют, что баран, третьи, что гусь. В киликийском городе Солах мальчика по имени Ксенофонт любила собака, а другого прекрасного отрока в Спарте — галка.

У карфагенян на кораблях по двое кормчих, так как, по их мнению, неразумно, чтобы при двух кормилах[310] самый главный человек, распоряжающийся всем на корабле, трудился один, не имея заместителя и помощника.

Рассказывают, что однажды Симонид Кеосский и лакедемонянин Павсаний встретились на пиру. Павсаний попросил поэта сказать что-нибудь достойное его мудрости. Симонид, рассмеявшись, произнес: «Помни, что ты человек». Тогда Павсаний пренебрежительно отнесся к этим словам и не придал им значения, ибо был уже пленен всем мидийским, горд близостью к царю, а возможно, и одурманен вином. Но укрываясь в храме Афины Халкиэки,[311] борясь с голодом и готовясь к мучительнейшей для человека кончине, он вспомнил Симонида и трижды воскликнул: «О кеосский гость, твои слова были исполнены мудрости, а я по неразумию не понял этого!»

Старший сын Артаксеркса[312] Дарий был казнен отцом за покушение на его жизнь, а младший по отцовскому приказу закололся перед воротами царского дворца.

Ференика сопровождала сына в Олимпию, где он собирался принять участие в играх. Гелланнодики[313] не позволили ей занять место среди зрителей. Тогда Ференика обратилась к присутствующим, доказывая свое право тем, что ее отец и трое братьев были олимпийскими победителями, а сын готовится к состязанию. Ее слова убедили народ и оказались сильнее закона, запрещавшего женщинам смотреть на игры, так что Ференике это было позволено.

Увидев киренца Евбота, Лаида страстно полюбила его и задумала женить на себе. А он, в страхе перед ее кознями, дал согласие на брак. Однако Евбот сохранял благоразумие и не имел с нею ничего общего, так как пообещал жениться после состязаний. Когда они окончились и юноша одержал победу, он, не желая прослыть вероломным, увез с собой в Кирену портрет Лаиды со словами, что берет ее с собой, как сулил. В отплату за такую скромность законная супруга Евбота поставила ему в родном городе большую статую.

Птенцы куропаток отлично бегают, чуть только вылупятся из яйца, новорожденные утята плавают, а детеныши львицы скребут когтями утробу матери, чтобы скорее выйти на свет.

Александр, сын Филиппа, без отдыха, в полном вооружении прошел трижды четыреста стадий,[314] не дав войску передышки, сразился с врагами и одолел их.

Вот фригийский рассказ; он принадлежит фригийцу Эзопу. В этом рассказе говорится, что если тронуть свинью, она естественно начинает визжать. У свиньи ведь нету ни шерсти, ни молока, нет ничего, кроме мяса. При прикосновении она сейчас же угадывает грозящую ей опасность, зная, на что годится людям. Так же ведут себя тираны: они вечно исполнены подозрений и всего страшатся, ибо знают, что подобно свинье, любому должны отдать свою жизнь.

Со сцены высмеивалась худоба комического поэта Саннириона, автора трагедий Мелета, сочинителя дифирамбов Кинесия и эпического поэта Филета. Прорицателя Архестрата захватили в плен враги и решили взвесить; оказалось, как рассказывают, что он весил не больше обола.[315] Чрезвычайно худ, однако совершенно здоров был Панарет. Поэт Гиппонакт, как сообщают, был не только мал ростом, но вдобавок тощ. Такое же сложение имел и Филиппид, против которого направлена речь Гиперида. Передают, что в связи с этим принято было говорить вместо «страшно исхудать» — «филиппидать». Это подтверждает Алексид.

Астроном Энопид с Хиоса установил в Олимпии медную доску, на которой обозначил движение небесных светил в течение пятидесяти девяти лет, определив этот срок как большой год.[316] Астроном Метон из дема Левконоя поставил колонны, на которых было показано движение солнца. Согласно его мнению, большой год составлял девятнадцать лет.

Аристотель из Кирены утверждал, что человеку не следует пользоваться чужими благодеяниями, так как отвечать на добро добром — затруднительно, а не отвечать — значит показаться людям неблагодарным.

Филоксен был обжорой. Как-то раз он наслаждался, вдыхая в харчевне запах кипевшей в горшке еды. Вскоре, однако, желание отведать вкусное блюдо стало мучить Филоксена и постепенно натура (а она, видят боги, была недостойная) взяла над ним верх; он не выдержал и приказал своему рабу купить этот горшок с едой. Тот заметил, что хозяин запросит большую цену; в ответ Филоксен сказал: «Еда будет тем вкуснее, чем дороже она обойдется». Следует упомянуть и о такого рода поступках не для того, чтобы люди подражали им, а, наоборот, чтобы остерегались подражать.

Когда искусство живописи только начало развиваться и было еще в пеленках, художники рисовали так неискусно, что принуждены были писать над соответствующими изображениями: «это бык», «это лошадь», «это дерево».

Диоген страдал болями в плече — то ли, как я думаю, из-за раны, то ли из-за чего-то другого. Однажды, когда Диоген особенно сильно мучился, кто-то из его недоброжелателей насмешливо сказал: «Отчего тебе не оставить жизнь, чтобы избавиться от страданий?» Философ ответил: «Люди, которые знают, что надо делать и говорить, должны жить (он включал сюда и себя). Тебе, поскольку ты не имеешь понятия об этом, самое подходящее дело — умереть, я же, знающий, что надлежит говорить и делать, должен жить».

Архит говорил: «Так же трудно найти рыбу без костей, как человека, неспособного обмануть или причинить неприятность».

Критий обвиняет Архилоха за то, что тот рассказывал о себе все самое худое. «Ведь если бы, — говорил Критий, — он не ославил себя на всю Грецию, мы не имели бы понятия о том, что он сын рабыни Энипо, что из-за бедности и безденежья он оставил Парос и перебрался на Фасос, а очутившись там, перессорился с фасосцами, ни о том, что и друзей, и врагов он поносил в одинаковой мере. Кроме того, — прибавлял Критий, — мы только из уст самого Архилоха узнали о его распутстве, о том, что он был похотлив и разнуздан и еще хуже того, что он бросил на поле боя свой щит. Архилох самому себе был врагом, оставив по себе такую молву и славу». Эти упреки поэту делаю не я, а Критий.