Аристотель, сын Никомаха, по справедливости слывший мудрым, будучи лишен определенных ему в Дельфах почестей,[438] так написал об этом Антипатру: «Что касается почестей, определенных мне в Дельфах и теперь отнятых, я решил не слишком о них думать, но и не бросить думать совсем». Эти слова не свидетельствуют о тщеславии Аристотеля, и я не стал бы обвинять его в чем-либо подобном, так как с полным основанием он полагал, что разные вещи — чего-то совсем не иметь и, имея, потерять. Ведь не получить вовсе — не страшно, но лишиться полученного — обидно.

Агесилай радовался, когда варвары не сдерживали своих клятв, потому что этим они, по его мнению, навлекали на себя гнев богов и обращали их в благосклонных союзников Спарты.

Тимофей, сын Конона, беспощадно задел Аристофонта из дема[439] Асиния, великого чревоугодника, остроумно сказав ему: «Ничто не постыдно для человека, которому все мало».

Аристид из Локр, умирая от укуса тартесской кошки,[440] сказал, что охотнее погиб бы от зубов льва или пантеры, если уж подобный конец написан ему на роду, чем от укуса такого ничтожного животного. Мне думается, что Аристида больше печалила бесславная причина смерти, чем самоё смерть.

Афиняне избирали на государственные и военные должности не только пригодных к этому сограждан, но и чужестранцев, которым вверяли власть, если им было известно, что те доблестны и способны принести пользу. Кизикиец Аполлодор и клазоменец Гераклид, например, неоднократно были избираемы стратегами; они достойно показали себя и потому были сочтены достойными стоять во главе афинян. Афины следует хвалить за то, что там не стремились польстить гражданам, жертвуя истиной, и высокое доверие оказывали гражданам не по рождению, если они заслужили эту честь своей доблестью.

Аристипп настоятельно советовал людям не страдать из-за прошлого и не печалиться заранее из-за будущего, так как это залог спокойствия и бодрости духа. Предписывал он также заботиться только о сегодняшнем дне, вернее о той его части, когда осуществляется или обдумывается какое-нибудь дело. Человеку, говорил он, принадлежит лишь настоящее, а не прошлое и не будущее: прошлое ушло, а наступит ли будущее, неизвестно.

У лакедемонян был закон, гласивший: никто не должен носить одежду не подобающего для мужа цвета и быть полнее, чем это согласуется с потребностями гимнасия.[441] Последнее рассматривалось как свидетельство лености, а первое — как признак немужественных склонностей. Согласно этому же закону, эфебам[442] полагалось каждые десять дней голыми показываться эфорам.[443] Если они были крепки и сильны, словно высеченные из камня, благодаря телесным упражнениям, то удостаивались одобрения. Если же эфоры замечали в них следы дряблости и рыхлости, связанные с наросшим от недостатка трудов жиром, юноши подвергались телесному наказанию. Эфоры ежедневно осматривали их одежду, следя, чтобы все в ней соответствовало установленным предписаниям. В Лакедемоне держали поваров, приготовляющих только мясные блюда; тех же, чье искусство было более разносторонним, выгоняли из его пределов, как изгоняют тех, кто служит очистительной жертвой за болящих.[444]

Однажды эфоры, приведя в многолюдное собрание Навклида, сына Полибиада, человека благодаря своему пристрастию к роскоши полного и тучного, грозили изгнать его, если он не откажется от своего недостойного, свойственного ионийцу, а не лакедемонянину, образа жизни, так как вид Навклида позорит Лакедемон и его законы.

Поликлет изваял две статуи, изображавшие одно и то же; одну по вкусу толпы, другую по законам искусства. Первую в угоду толпе он создавал так: по желанию всякого, кто к нему приходил, Поликлет послушно делал изменения и поправки. Наконец, он выставил обе статуи. Одна вызвала всеобщее одобрение, другая была осмеяна. Тогда Поликлет сказал: «Статую, которую вы ругаете, изваяли вы, а ту, которой восхищаетесь, — я».

Однажды ученик флейтиста Гиппомаха, играя, сделал ошибку, но имел успех у слушателей. Гиппомах же ударил его посохом и сказал: «Ты сыграл скверно, иначе они бы тебя не хвалили».

Ксенократ из Халкедона никогда, как рассказывают, не сердился на Платона за насмешки над его неловкостью в обращении с людьми; человека же, подстрекавшего его ответить Платону, мудро заставил умолкнуть, сказав: «Это мне только полезно».

Во время выборов стратега афиняне предпочли Демада Фокиону. Гордый этим избранием, он подошел к Фокиону со словами: «Одолжи мне грязный плащ, который ты носил, когда был стратегом». Фокион ответил: «Тебе хватит грязи и без этого плаща».

Однажды Филиск обратился к Александру с такими словами: «Стремись к славе, но остерегайся стать чумой или мором для тех, кто под твоей властью, будь для них здоровьем». Этим он хотел сказать, что крутое и жестокое правление, завоевание городов и истребление народов равносильно чуме, а забота о благополучии и процветании подданных — благо, порождаемое миром.

Чтобы не скучать во время пути, персидский царь[445] возил с собой липовую дощечку и обстругивал ее ножичком. Так он коротал время. У него ведь не было ни книги, чтобы читать о чем-нибудь значительном и возвышающем душу, ни способности обдумывать вещи благородные и достойные размышления.

Агафон часто пользовался противопоставлениями. Однажды некто, чтобы улучшить его стихи, попытался вычеркнуть противопоставления. На это Агафон сказал: «Ты забываешь, милейший, что тем самым выбрасываешь Агафона из Агафона». Столь высоко поэт ценил этот прием и считал, что он составляет неотъемлемую часть его трагедий.

Некто великодушно предложил кифаристу Стратонику гостеприимство; тот очень обрадовался приглашению, так как в чужом городе ему негде было остановиться, и был благодарен за приют. Но вот он заметил, что туда один за другим входят люди, и дом как бы открыт для всех желающих. Тут Стратоник сказал своему рабу: «Уйдем отсюда: мы, кажется, вместо домашнего голубя напали на дикого, вместо дома — на постоялый двор».

Речи Сократа уподобляли картинам Павсона. Однажды Павсон получил от кого-то заказ изобразить коня, катающегося на спине, а нарисовал коня на бегу. Заказчик остался недоволен тем, что Павсон не выполнил его условия; художник же ответил на это: «Переверни картину, и скачущий конь будет у тебя кататься на спине». Сократ в своих беседах тоже не говорил прямо, но стоило перевернуть его слова, и они становились вполне понятными. Он боялся навлечь на себя ненависть собеседников и поэтому говорил загадочно и излагал мысли прикровенно.

Гиппоник, сын Каллия, решил в честь родного города воздвигнуть статую. Кто-то подал ему совет поручить работу Поликлету. Гиппоник на это сказал, что не хочет приношения, которое доставит славу не тому, кто его даровал, а тому, кто создал, так как все, конечно, будут восхищаться искусством Поликлета, а не его щедростью.