Толстяк остановился перед письменным столом, Виктор – за его спиной.

Руки толстяка дрожали. Он обернулся и посмотрел на Виктора.

– Давай-давай! – поторопил Виктор.

Толстяк тяжело вздохнул, взял со стола синюю папку. Вытащил оттуда листок.

"Короткой, но упакованной событиями жизни Виктора Золотарева хватило бы на серьезную трилогию и, надо думать, в свое время такая трилогия будет написана. А пока, как грустную аннотацию к будущей трилогии, приходится писать некролог на Виктора Золотарева.

Его смело можно было бы назвать писателем-неудачником, если бы он остановился только на литературной или журналистской деятельности. Но он при очевидном недостатке чисто литературного таланта имел явный избыток таланта другого рода – таланта построения сюжетов и схем. Он не пошел по пути более старших писателей-неудачников, перешедших в «тихую» политику и теперь мирно дремлющих на депутатских креслах. Но, проявляя свой действительный интерес к политике, он нашел довольно неожиданное применение своему вышеупомянутому таланту.

Пока что многое в его судьбе остается загадкой. Загадкой остается и момент его знакомства с сотрудниками «группы А» по обеспечению государственной безопасности. Но именно после знакомства с ними, Виктором Золотаревым овладела мысль о необходимости «санитарной очистки» нашего общества. Сейчас уже можно назвать некоторые результаты его неожиданно закончившейся литературно-политической деятельности – 118 убитых или умерших при подозрительных обстоятельствах людей, которых, пользуясь западными аналогиями, можно было бы причислить к классу «очень важных персон» – от депутатов парламента до директоров заводов и министров. Все это были люди с небезоблачным прошлым. Люди, на которых у «группы А» были заведены досье. Видимо невозможность привлечь этих людей к ответственности то ли ввиду депутатского иммунитета, то ли из-за коррумпированности судебного аппарата в конце концов вывела сотрудников «группы А» на Виктора Золотарева. Его некрологи, написанные на еще живых людей, были своего рода заявками на будущую смерть. В каждом из написанных им некрологов можно было легко найти повод для смерти человека, о котором он писал.

Идеальным прикрытием оказалась для него должность внештатного корреспондента нашей газеты, полученная им при содействии покойного завотделом культуры.

Предстоит еще многое узнать, но уже сейчас можно сказать, что он не только подводил под будущую смерть базис социальной справедливости, но и определял дату и способ смерти – иногда слишком жестокий. Баллистическая экспертиза пистолета Стечкина, из которого он застрелился, позволяет предположить, что он лично принимал участие как минимум в одной из операций по «санитарной очистке общества» – из этого же пистолета был убит депутат Якорницкий и уже мертвый выброшен с шестого этажа.

Личная жизнь Виктора Золотарева также была больше похожа на литературное построение, чем на реальную жизнь. Единственным существом, к которому он питал искреннюю привязанность, был пингвин. Виктор Золотарев настолько дорожил своим пингвином, что когда животное серьезно заболело – организовал ему трансплантацию детского сердца. При этом он буквально купил сердце у родителей смертельно раненного в автокатастрофе мальчика, совершенно не думая о вопросах этики и морали.

Еще одной из загадок остается его связь с лидерами преступного мира, среди которых он был известен под кличкой «Пингвин». Поразительно то, что часто он принимал участие в похоронах убитых с его же помощью людей, таким образом как бы завершая своеобразный цикл – от знакомства с досье будущего покойника и до участия в поминках среди друзей и родственников покойного.

Сейчас, когда придуманная и осуществлявшаяся им операция «по санитарной очистке общества» стала достоянием гласности, можно надеяться, что все ее детали вскоре станут известными. Уже работает депутатская комиссия, расследующая эту операцию. Уже снят с должности руководитель «Группы А» и хотя его фамилия, как и фамилия его преемника сохраняются в тайне, у нас есть все основания верить, что подобное не повториться и что ни одна из групп и организаций, занимающихся государственной безопасностью, не позволит себе в будущем устраивать самосуд над людьми, пусть даже если они и являются преступниками, находящимися вне юрисдикции суда.

Виктор Золотарев не внес вклад в литературу нашей молодой страны, но его «вклад» в политическую историю Украины наверняка станет темой исследования не только депутатской комиссии, но и коллег-писателей. И кто знает, может судьба такого романа окажется длиннее и удачливее судьбы самого Виктора."

Дочитав, Виктор поднял глаза на толстяка. Тот смотрел на Виктора выжидательно, словно надеясь услышать оценку своему труду.

Виктор молча опустил лист с текстом на стол. Внезапная тяжесть ссутулила его плечи.

Он вспомнил слова главного редактора. «Когда ты что-то узнаешь, это будет обозначать, что в твоей работе, как и в твоей дальнейшей жизни больше нет смысла.»

Правая рука показалась ему излишне тяжелой и он вспомнил о пистолете.

Теперь он знал марку этого пистолета. Пистолет Стечкина.

Толстяк наблюдал за Виктором и испуг постепенно покидал его круглое лицо. Губы толстяка шевелились, словно он проговаривал про себя какие-то мысли.

– Ну как? – наконец осторожно спросил он, увидев, что Виктор обмяк и потерял свою агрессивность.

– Что как? – Виктор устало посмотрел на толстяка.

– Ну… текст…

– Сухо, – сказал Виктор. – Очень сухо. И начало паршивое, газетное…

На, на память!

Он протянул ошарашенному толстяку пистолет. Толстяк взял его двумя руками, не сводя с Виктора глаз. Правой руке Виктора вернулась легкость.

Он словно избавился от какой-то болезни – именно физическое облегчение ощутил он, отдав пистолет толстяку. Потом развернулся и, не говоря больше ни слова, вышел из квартиры.

До полуночи Виктор сидел в зале ожидания центрального вокзала среди сотен пассажиров, слушая глухие и невнятные объявления о прибывающих и отбывающих поездах.

Сидел и мерз в своей ветровке.

Страха он уже не ощущал. Не потому, что смирился, не потому, что на все махнул рукой. Шум этого людного места немного приводил его в себя, возвращал к жизни после шока, наступившего после прочтения собственного «крестика». И пусть конец его жизни был близок и очевиден – те же люди, которые создали его будущий «героический» образ, определили уже и способ смерти – самоубийство, и дату, когда это должно было произойти. Не зная их, он мог бы бояться каждого, сидевшего или проходившего рядом. Но в этом не было смысла. Бояться можно, когда есть шанс остаться в живых. Виктор, сидя на вокзале, не видел для себя такого шанса. Ему хотелось затянуть свою жизнь, добавить к ней хотя бы еще пару дней.

Одновременно обидно было Виктору, что его «крестик» был написан явно бездарной рукой.

– Я бы про себя лучше написал, – подумал он. И отогнал эту мысль, тут же сочтя ее непристойно глупой.

И почему там не было ни слова про Нину и Соню? Почему только пингвин был упомянут? Кто-то, должно быть, знал Виктора лучше, чем он сам. То, что люди, составлявшие досье знали больше, чем сам Виктор, тоже было очевидно.

Они даже знали, откуда взялось донорское сердце для пингвина. Виктор этого не знал.

– Поезд Львов-Москва прибывает на девятый путь! – объявил глухой трещащий голос и сидевшие рядом с Виктором женщины резво поднялись, стали забрасывать на плечи тяжелые мешки, поднимать с пола огромные хозяйственные сумки.

Виктор почувствовал себя неуютно. Во первых он сидел сейчас на пути у этих женщин, а во-вторых – после того, как они выберутся – весь ряд останется пустым. Виктор тоже встал и пошел к выходу из вокзала.

Домой пришел около часа. Тихонько закрыл за собой дверь, разулся.

Нина и Соня уже спали.

Не включая свет, Виктор уселся на кухне за столом. Посмотрел на окна дома напротив – только одно окно горело на первом этаже первого парадного.