Обитатели этих зданий составляли аристократию Темпльтона, где Мармадюк был «королем». В них жили два молодых адвоката, два коммерсанта, снабжавших общину разными товарами, и доктор, который, как это ни кажется странным, чаще помогал людям появляться на этот свет, чем отправляться на тот.

Посреди беспорядочной группы зданий стоял дом судьи, возвышавшийся над всеми своими соседями. Он помещался на обширной площадке, усаженной фруктовыми деревьями и обнесенной изгородью. Несколько деревьев были посажены здесь еще индейцами. Обросшие мхом, свидетельствовавшим о их старости, они представляли резкий контраст с молодыми насаждениями. Два ряда ломбардских тополей, — дерево, еще недавно ввезенное в Америку, — образовывали аллею от ворот сада, выходивших на главную улицу, до подъезда дома.

Дом был построен под наблюдением некоего Ричарда Джонсона. Это был великий человек на малые дела, всегда готовый проявлять свои таланты, и вдобавок дальний родственник Мармадюка Темпля, при котором состоял чем-то вроде подручного. При возведении дома Джонсон пользовался советами одного странствующего плотника, который, показывая запачканные снимки английских зданий и пересыпая свою речь непонятными строительными терминами, стал для Ричарда авторитетом во всем, что относится к строительному искусству. Правда, Джонсон утверждал, что Гирам Дулитль только грубый практик в своей профессии, и выслушивал его рассуждения об архитектуре со снисходительной улыбкой, но обыкновенно подчинялся указаниям своего помощника.

Общими усилиями они не только соорудили усадьбу для Мармадюка, но и определили архитектурный стиль целого графства, являвшийся смешением всех архитектурных стилей всех эпох и народов. «Замок», как называли поселенцы жилище темпльтонского судьи, стал образцом для всех претендовавших на роскошь зданий на двадцать миль кругом.

Дом этот был каменный, большой, квадратной формы и удобный для жилья. На этих четырех требованиях Мармадюк в свое время настаивал с необычайным для него упорством. Тополи для аллеи, идущей к дому судьи, были выписаны из Европы. Посаженные деревья и кустарники прижились, но тут же рядом холмики снега указывали на пни, оставшиеся после расчистки, а местами обугленные стволы торчали из-под белой пелены. Такие же обожженные стволы часто попадались на соседних полях, иногда рядом с засохшими деревьями с ободранной корой, грустно покачивавшими обнаженными ветвями.

Но эти и многие другие подробности ускользали от внимания восхищенной Елизаветы, видевшей только группу домов, разбросанных у ее ног, пятьдесят столбов дыма, поднимавшихся, извиваясь, над долиной, замерзшее озеро в рамке холмов, одетых вечнозеленым лесом, отбрасывавшим в этот час заката длинные тени на белый снег, темную ленту потока, извивавшуюся по долине, — памятные, хотя изменившиеся, картины детства.

Для молодого охотника и судьи картина не представляла интереса новизны, но она восхищала и их. Молодой человек окинул ее любующимся взглядом, снова опустил голову и погрузился в размышления, а судья с удовольствием созерцал картину благосостояния поселка, — результат, как он был уверен, его предприимчивости и энергии.

Но вдруг внимание путешественников привлек веселый звук бубенчиков, возвещавших, что кто-то едет к ним навстречу по склону холма и притом, судя по звуку, на хорошей упряжке и не жалея лошадей. Кусты, окаймлявшие дорогу, не позволяли разглядеть что-нибудь, и двое саней почти столкнулись, прежде чем ехавшие смогли увидеть друг друга.

Большие сани, запряженные четверней, показались из-за кустов, окаймлявших дорогу. Уносная пара была серой масти, дышловая — вороной. Бесчисленные бубенчики были прицеплены к сбруе всюду, где только нашлось для них место, и быстрое, несмотря на крутизну подъема, движение заставляло их звенеть еще сильнее.

В санях сидело четверо мужчин. На козлах находился маленький человечек в большом сером плаще с меховой выпушкой, из которого выглядывало его лицо, равномерно красное от мороза. Он вытягивал шею, точно недовольный тем, что малый рост чересчур приближал его к земле, и имел озабоченный вид делового человека. Он правил горячими лошадьми и бесстрашно гнал их по краю пропасти.

За ним, лицом к двум остальным, помещалась долговязая фигура, до того тощая, что казалось, что природа создала его с целью оказывать при движении наименьшее сопротивление воздуху. Только огромные, выпуклые, светло-голубые глаза не соответствовали этой цели. Бледный цвет лица седока не уступал даже морозу.

Против него помещалась плотная, коренастая, квадратная фигура, отдельные очертания которой нельзя было различить под теплой одеждой, кроме лица, оживленного парой черных глаз. Изящной рамкой для этого лица служил прекрасный пышный парик; как и первые двое, этот пассажир был в шапке из куньего меха.

Четвертый был человек с длинным, смиренным лицом, в черном, сшитом не без претензии, но поношенном и порыжевшем сюртуке, составлявшем его единственную защиту от холода. На нем была шляпа, весьма приличная, но почти утратившая ворс от частого применения щетки. Лицо его было бледно, но мороз все же вызвал на нем легкий, несколько лихорадочный румянец. Весь его вид, особенно в сравнении с веселым выражением его ближайшего соседа, указывал на постоянную озабоченность. Лишь только сани съехались, кучер закричал:

— Держи в каменоломню, держи туда, греческий царь! Держи в каменоломню, Агамемнон, иначе нам не разъехаться. Добро пожаловать, кузен Дюк, с приездом, с приездом, черноглазая Бесс! Видишь, Мармадюк, я выехал с избранной компанией устроить тебе почетную встречу. Мосье Лекуа надел только одну шапку, старый Фриц не кончил бутылки, а мистер Грант не дописал заключения своей проповеди. Даже все лошади пожелали отправиться. Кстати, судья, я должен продать вороных, они засекаются, а правая плохо ходит в паре. Я могу их сбыть.

— Продавай, что хочешь, Дик, — весело ответил судья, — оставь мне только дочь да землю. А, Фриц, старый дружище, это действительно любезно, когда шестидесятилетний выезжает навстречу сорокапятилетнему. Мосье Лекуа, ваш слуга! Мистер Грант, — тут он приподнял шляпу, — сердечно благодарю вас за внимание! Позвольте вас познакомить с моей дочерью. Ваши имена ей хорошо известны.

— Здороф, здороф бывай, судья, — отвечал старший из компании с сильным немецким акцентом, — мисс Петси долшен мне один поцелуйчик.

— И охотно заплатит долг, дорогой сэр, — ответил нежный голосок Бесси, прозвучавший, как серебряный колокольчик в чистом горном воздухе. — У меня всегда найдется поцелуй для старого друга, майор Гартман!

Тот седок, которого звали мосье Лекуа, привстал не без труда в груде своих одеяний и учтиво раскланялся с судьей и Елизаветой.

— Накройся, француз, накройся! — крикнул кучер, который был не кто иной, как сам Ричард Джонсон. — Накройся, а не то мороз выщиплет остатки твоих локонов.

Мосье Лекуа уселся, учтиво осклабившись словам Ричарда. Пастор Грант скромно, но сердечно, поздоровался с приезжими, а Ричард тем временем пытался повернуть коней.

Исполнить это, не поднимаясь на вершину холма, можно было только в каменоломне, огромной рытвине, из которой брали камень для деревни. Сюда-то Ричард попытался направить свою четверню. Проезд по узкой, крутой дороге сам по себе был затруднителен и небезопасен, и тем рискованнее был поворот. Негр предложил отпрячь переднюю пару, судья настойчиво советовал то же. Но Ричард с пренебрежением отнесся к их вмешательству.

— На что? Зачем, кузен Дюк? — воскликнул он с нетерпением. — Лошади смирны, как телята. Ведь вы же знаете, что я сам объезжал уносных, а дышловые у меня под кнутом, так что не будут артачиться. Здесь мосье Лекуа, а он знает, как нужно править, потому что часто ездил со мною. Что вы скажете, мосье Лекуа, есть ли тут хоть тень опасности?

Не в характере француза было обманывать надежды, так доверчиво возлагавшиеся на него. Хотя при виде пропасти, открывшейся под его ногами, когда Ричард повернул переднюю пару, глаза француза выкатились из орбит, как у рака, но он все же наклонил голову в знак согласия. У немца не дрогнул ни один мускул на лице, и он внимательно следил за каждым движением. Грант ухватился обеими руками за край саней, готовясь выскочить, но врожденная робость удерживала его от прыжка, к которому побуждал физический страх.