Мармадюк выслушал эту бурную речь с глубоким изумлением, но когда молодой человек кончил, он остановил дочь, хотевшую что-то сказать, и ответил:

— Оливер Эдвардс, ты забываешь с кем говоришь! Я слыхал, молодой человек, что ты считаешь себя потомком туземных обладателей этой страны, но плохо же ты воспользовался своим образованием, если не знаешь, на каком основании покоятся права белых. Эти земли мои, потому что они уступлены моим предшественникам твоими предками, если ты действительно от них происходишь. А хорошо ли я пользуюсь ими, — судить не мне. После этого разговора мы должны расстаться. Я слишком долго давал тебе приют в моем доме, но наступило время, когда ты должен оставить его. Приходи ко мне в кабинет, и я уплачу мой долг. Предупреждаю тебя, что эта выходка не отразится на твоей карьере, если ты послушаешься человека, который на много лет старше тебя.

Чувства, вызвавшие бурную выходку молодого человека, на время улеглись, и он следил за удаляющейся фигурой Мармадюка блуждающим взором, как человек с помутившимся сознанием. Наконец он опомнился и, медленно повернув голову, увидел Елизавету, которая по-прежнему сидела на кушетке, опустив голову на грудь и закрыв лицо руками.

— Мисс Темпль, — сказал он тихо дрожащим от волнения голосом, — мисс Темпль, я забылся и забыл о вашем присутствии. Вы слышали решение вашего отца. Я ухожу немедленно. Мне бы хотелось, чтобы мы расстались друзьями.

Елизавета медленно подняла голову и отняла руки от лица, на котором лежало выражение печали, но когда она встала, глаза ее блеснули прежним огнем и краска появилась на щеках.

— Я прощаю вас, Эдвардс, и мой отец простит вас, — сказала она, остановившись в дверях. — Вы не знаете нас, но придет время, когда ваше мнение о нас изменится…

— О вас! Никогда! — перебил молодой человек. — Я…

— Я хочу говорить, сэр, а не слушать. В этом деле есть что-то, чего я не понимаю, но скажите Кожаному Чулку, что он имеет в нас не только судей, но и друзей. Не огорчайте старика рассказом об этом разрыве. Прощайте, мистер Эдвардс, желаю вам счастья и преданных друзей!

Молодой человек хотел отвечать, но она исчезла так быстро, что, войдя в залу, он уже не увидел ее. Он простоял с минуту в нерешительности, а затем, не заходя в кабинет судьи, выбежал из дому и направился в хижину охотников.

Ричард вернулся из своей поездки только поздно вечером на другой день. Он должен был распорядиться насчет ареста шайки фальшивомонетчиков, которая укрывалась в лесах и чеканила там фальшивые деньги, которые затем распространялись по всем штатам. Поездка увенчалась полным успехом, и около полуночи Ричард въехал в деревню во главе отряда милиции, окружавшего четырех скованных фальшивомонетчиков. У ворот дома судьи он расстался со своим отрядом, приказал ему отвести арестованных в местную тюрьму и поехал по аллее к крыльцу, чрезвычайно довольный собой.

— Эй! Эгги! — крикнул он, подъехав к крыльцу. — Где ты, черный пес? Уж не собираешься ли продержать меня всю ночь на дворе? Эй! Эгги! Верный! Верный! Куда ты запропастился, Верный? Так-то ты стережешь дом! Все спят, кроме меня! Ох, я, несчастный, должен бодрствовать, когда другие почивают сном праведников! Верный! Верный! Однако, как ни обленился этот пес, но до сих пор он ни разу не допускал к крыльцу никого, не убедившись предварительно, честный это человек или нет. У него на этот счет чутье не хуже, чем у меня. Эй! Агамемнон! Да где же ты? О, вот наконец и собака!

Шериф слез с лошади и заметил, что из конуры выползает фигура, которую он принял за Верного. Но, к его удивлению, она выпрямилась, и он разглядел курчавую голову и черное лицо негра.

— Э? Какого черта ты забрался в конуру, черный негодяй? — воскликнул он. — Или для твоей африканской крови дом недостаточно теплый, что ты выгоняешь бедного пса и спишь на его соломе?

— О, масса Ричард, масса Ричард! — отвечал негр, всхлипывая. — Такая беда! Такая беда! Кто бы подумал, что это случится! Умер, умер, только не зарыт; я дожидался, когда вернется масса Ричард и велит выкопать могилу…

Здесь горе окончательно овладело негром, и вместо того, чтобы объяснить, в чем дело, он принялся громко всхлипывать.

— Как? Что такое? Умер? Зарыт? Могилу! — воскликнул Ричард с дрожью в голосе. — Надеюсь, ничего серьезного! Надеюсь, что с Бенджаменом ничего не случилось. Я знаю, что у него расходилась желчь; но я дал ему…

— О, хуже этого! Хуже этого! — хныкал негр. — Мисс Луиза и мисс Грант… гуляли… в лесу. Бедняга Верный… убил пантеру… Натти Бумпо… вся глотка разорвана… вот посмотрите, он здесь, он здесь!

Не понимая, в чем дело, шериф дождался, пока Эгги сбегал на кухню за фонарем и показал ему в конуре окровавленный труп Верного, холодный и окоченевший, но прикрытый курткой негра. Ричард попробовал было расспрашивать, но бестолковый негр продолжал всхлипывать и нести околесицу. К счастью, в эту минуту дверь дома отворилась и показался Бенджамен, державший свечку над головой. Ричард бросил узду и, приказав ему поставить лошадь в конюшню, вошел в дом.

— Что значит эта смерть собаки? — спросил он. — Где мисс Темпль?

Бенджамен указал большим пальцем левой руки через правое плечо и ответил:

— У себя.

— А судья Темпль?

— В своей каюте.

— Но объясните, отчего издох Верный? И о чем горюет Эгги?

— Тут все найдете, сквайр! — сказал Бенджамен, указывая на грифельную доску, лежавшую на столе рядом с кружкой грога, недокуренной трубкой и молитвенником.

К числу причуд Ричарда принадлежала страсть вести дневник событий, наподобие корабельного журнала. В него заносились не только вещи, касавшиеся его лично, но и происшествия в семье, деревенские события, а также и наблюдения над погодой. Со времени своего назначения на должность, требовавшую частых отлучек, он поручал Банджамену записывать случившееся в его отсутствие на грифельной доске, а возвратившись, переносил эти заметки в журнал, присоединяя к ним подробности и точные даты.

Одно обстоятельство, впрочем, являлось сущей помехой для Бенджамена, помехой, которую могла устранить только изобретательность Ричарда. Дворецкий умел читать только свой молитвенник, да и то лишь некоторые места, заученные им наизусть, и не мог написать ни одной буквы. Это препятствие, затруднявшее ведение журнала, оказалось бы непреодолимым для большинства людей, но Ричард придумал род иероглифических знаков, обозначавших различные состояния погоды — ведра, дождь, направление ветра и т. п., а в остальном, дав несколько указаний, положился на изобретательность дворецкого. На эту-то хронику указал Бенджамен вместо прямого ответа на вопрос Ричарда.

Выпив стаканчик грога, мистер Джонс достал из потайного ящика свой собственный журнал и уселся за стол, приготовляясь переписать заметки Бенджамена и вместе с тем удовлетворить свое любопытство. Бенджамен фамильярно облокотился одной рукой на спинку стула шерифа, оставив другую на свободе, чтоб помогать жестами при объяснении своих знаков.

Первое, на что обратил внимание шериф, была диаграмма компаса, нарисованная в углу грифельной доски, с обозначением главных румбов, так что человек, которому случалось править кораблем, не мог бы ошибиться.

— О, — сказал шериф, усаживаясь поудобнее, — у вас, я вижу, дул юго-восточный ветер всю прошлую ночь; я думал, что он нагонит дождь.

— Хотя бы капля упала, сэр, — отвечал Бенджамен. — Похоже на то, что там, наверху, бочка совсем опорожнилась.

— Да, но разве ветер не переменился сегодня утром? Там, где я был, он переменился.

— Разумеется, переменился, сквайр, но я и отметил перемену ветра.

— Где же отметка, Бенджамен?

— Неужели не видите? — перебил дворецкий довольно сердито. — А вот же черта против востока к северу и еще к северу, а на конце восходящее солнце. Значит, было в утреннюю вахту.

— Да, да, это очень понятно. Но где же отмечена перемена?

— Как где? А вот же вам чайник, а от него прямая черта, — она вышла чуть-чуть криво, — и к западу, и к югу, и еще к югу! Это и значит перемена ветра, сквайр!