Лишь отголоски этих разговоров достигали ушей Гвидо, который писал теперь день и ночь. По мере приближения премьеры он оставил все светские визиты и выходил из дома, только если нужно было решать какие-то дела на вилле графини.

Однако Тонио, желая быть в курсе происходящего, послал Паоло послушать, что говорят в городе.

Обрадованный тем, что освободился от своих учителей и наставников, Паоло первым делом отправился к синьоре Бьянке, которая все эти дни неустанно трудилась над костюмами Тонио, потом послонялся среди рабочих сцены, а затем заглянул в несколько переполненных кофеен и проторчал в каждой ровно столько, сколько можно было, под предлогом, будто ждет кого-то.

Когда же он наконец вернулся, то лицо его было красным от гнева, а глаза полны слез.

Но Тонио не видел мальчика, когда тот вошел.

Он был погружен в письмо от Катрины Лизани, в котором она сообщала ему, что множество венецианцев уже отправились в Вечный город с одной-единственной целью: увидеть на сцене Тонио Трески. «Приедут любопытные, – писала она, – а также те, кто вспоминает тебя с огромной любовью».

Известие это не очень сильно, но весьма неприятно поразило его. Он жил в эти дни в страхе перед предстоящей премьерой; страх этот порой был сладостным и возбуждающим, порой же превращался в настоящую пытку. И когда он узнал теперь, что его соотечественники собираются на премьеру, как на какое-то зрелище на карнавале, его пронзил холод, несмотря на то что он сидел у растопленного камина.

А кроме того, он удивился, ведь он привык думать о себе как о человеке, исключенном из венецианского общества раз и навсегда. Ему казалось, будто кто-то просто вынул его из того мира, а толпы безразлично сомкнулись и закрыли место, где он когда-то стоял. И услышав теперь, что и там, в Венеции, говорят о предстоящей опере и обсуждают ее, он испытал странное чувство, которому и сам не мог дать определения.

Конечно, об этом говорили, потому что муж Катрины, старый сенатор Лизани, снова попытался организовать пересмотр приговора, запрещавшего Тонио въезд в Венецию. Но правительство лишь подтвердило прежнее решение: под страхом смерти Тонио навсегда запрещалось въезжать в Венецию.

Но что больше всего ранило его сердце, так это последняя часть письма Катрины.

Марианна умоляла Карло отпустить ее в Рим. С самого первого момента, как мать услышала о том, что Тонио получил ангажемент в театре Аржентино, она просила позволения поехать. Но Карло все время упорно отказывал ей, и теперь она очень больна и не выходит из своих покоев.

«Конечно, в заявлении о том, что она больна, есть доля правды, – писала Катрина, – но я думаю, ты понимаешь, что это болезнь души. При всех недостатках твоего брата, он всегда был очень внимателен к ней. Вообще, это, кажется, первая серьезная размолвка между супругами».

Тонио отложил письмо в сторону.

Паоло ждал его, мальчик был чем-то очень напуган, и Тонио понимал, что сейчас нужен маленькому флорентийцу. Однако целое мгновение он был просто не в состоянии говорить.

Она хотела приехать! Он никогда, никогда не мечтал об этом, и теперь ему казалось, что тонкая мембрана, разделявшая их жизни, вдруг треснула и нежное, жутковатое, опьяняющее чувство стало просачиваться сквозь нее. Никогда за все эти годы он не ощущал так резко и отчетливо ее присутствие, не чувствовал запах ее кожи, даже шелковистость волос. Ему казалось, что она плачет у него на плече, сердится и пытается его обнять.

Эти ощущения были такими сильными и такими необычными, что он неожиданно для себя вскочил на ноги и сделал несколько шагов по комнате.

– Тонио! – одернул его Паоло. – Ты не представляешь, что говорят там, в кофейнях! Тонио, это ужасно…

– Тс-с-с, не сейчас, – прошептал он.

Но мембрана уже начала восстанавливаться, снова отделяя мать от него, относя ее со всей ее любовью и мукой куда-то далеко-далеко, в ту, другую жизнь, где ему больше нет места. А что, если бы он был заурядным певцом? Что бы в таком случае означало для него ее желание приехать сюда?

«Ты дурак, – выбранил он себя. – Стоит им протянуть к тебе руку, как ты тут же распахиваешь перед ними душу!»

Он стряхнул с себя эти мысли и, повернувшись к Паоло, взял его за плечи, а потом приподнял ему подбородок:

– Ну что там? Расскажи. Неужели все так плохо?

– Тонио, ты не представляешь себе, что они говорят! Они считают Беттикино самым великим певцом в Европе. Они говорят, что твое выступление на одной сцене с Беттикино – это оскорбление всему обществу!

– Паоло, они всегда говорят что-нибудь подобное, – ласково, успокаивающе произнес Тонио. Вытащил платок и вытер слезы с лица мальчика.

– Нет же, Тонио! Они говорят, что ты никто и ниоткуда! Что это все ложь насчет того, что ты – великородный венецианец… Говорят, что тебя наняли из-за твоей внешности. Говорят, что Фаринелли, когда он начинал, называли мальчиком – il ragazzo, а тебя будут назвать la ragazzina – девочкой! А если девчонка, говорят они, не сможет петь, мы скинемся, чтобы запереть ее в каком-нибудь монастыре, где ее все равно некому будет слушать!

Тонио невольно расхохотался.

– Паоло, это же такая чушь! – воскликнул он.

– Ты бы их только послушал, Тонио!

– Все это означает, – объяснил Тонио, убирая волосы мальчика со лба, – что на премьере театр будет полон.

– Нет-нет, Тонио, они просто не будут тебя слушать! Этого боится синьора Бьянка! Они будут кричать, выть, топать ногами. Они не хотят оставить тебе ни одного шанса.

– Это мы еще посмотрим! – прошептал Тонио и тем не менее забеспокоился, не заметил ли Паоло, как он побледнел. Он был уверен в том, что побледнел.

– Тонио, что нам делать? Синьора Бьянка говорит, что когда они в таком настроении, то запросто могут вообще закрыть театр! А всему виной синьора Гримальди – зачем она все это начала? Она приехала в город и заявила, что ты пел лучше Фаринелли. После этого они и заговорили о Фаринелли.

– Синьора Гримальди? – переспросил Тонио тихим голосом. – Но кто такая синьора Гримальди?

– Да ты знаешь ее, Тонио! Она же без ума от тебя! В Неаполе она всегда сидела в первом ряду, когда ты пел. А теперь вот заварила всю эту кашу. И прошлой ночью на приеме у английского посла она всем, всем твердила, что ты самый великий певец со времен Фаринелли и что она сама слышала Фаринелли в Лондоне. Ну и понятно, что теперь говорят римляне: как это какая-то англичанка будет им указывать!

– Постой, Паоло! Да кто она? Как она выглядит?

– Ну, блондинка такая, с пушистыми волосами. Да ты ее знаешь, Тонио! Она еще была замужем за двоюродным братом графини, а теперь разбогатела и все время только и делает, что рисует…

Тонио так переменился в лице, что Паоло умолк на секунду. Но потом снова, захлебываясь, заговорил:

– Тонио! Они говорили гадости и до ее приезда, а теперь их слушать просто невозможно! Синьора Бьянка говорит, что толпа может просто закрыть театр!

– Так она в Риме! – не слушая его, прошептал Тонио.

– Ну да, в Риме. Но лучше бы она была в Лондоне! – заявил Паоло. – Сейчас она с маэстро Гвидо.

Взгляд Тонио тут же переметнулся на Паоло:

– Что ты имеешь в виду под словами: «Она с маэстро Гвидо»?

– Что они на вилле графини, – пожал плечами Паоло. – Она туда вселяется. Но что все-таки нам делать?

– Не вести себя глупо, – пробормотал Тонио. – Здесь нет ее вины. Все переполошились из-за оперы, вот и все. Если бы они не говорили этого, они бы…

Тонио вдруг резко развернулся и протянул руку к камзолу. Поправил кружева у шеи и направился к армуару за шпагой.

– Куда это ты собрался? – спросил Паоло. – Тонио, что же нам делать?

– Паоло, Беттикино ни за что не позволит им закрыть театр, – доверительным тоном произнес Тонио. – В противном случае он останется без работы.