— Вполне в духе Мейвис Гантер, — заметила Мона.

— Однако расскажи о себе. Я хочу забыть о Литтл-Коббле, обо всех наших заботах и мелочных дрязгах. Расскажи, чем ты занималась все эти годы! Я привыкла думать, что ты веселишься и наслаждаешься жизнью в самых живописных и увлекательных уголках мира!

— Понимаю, так казалось тем, кто сидел дома, — вздохнула Мона. — Но на самом деле, поверь, ничего особо увлекательного в моей жизни не было. Развлечения быстро надоедают, а все живописные места либо замусорены апельсиновой кожурой, либо пахнут туземцами, жующими чеснок.

— Что за ерунда! — с чувством воскликнула Дороти. — Не вздумай меня разочаровывать! Ты не представляешь, как часто под дождем, шлепая по грязи в своем старом макинтоше, я утешала себя мыслями: а вот Мона, должно быть, сейчас нежится на золотом песке или окунается в изумрудное море! Или: должно быть, Мона сейчас, в легком шифоновом платье и широкополой шляпе, сидит, наблюдая за игрой в поло, а вокруг толпятся статные красавцы, и каждый наперебой спешит поднести ей бокал прохладительного…

— Ты меня вообразила какой-то героиней мюзикла! — рассмеялась Мона.

— Неужели ты еще не поняла, что ты значишь для всех нас? «Мюзикл» — не то слово; скорее, мы смотрим на тебя как на кинозвезду. Одно наше знакомство с тобой привносит в нашу серую, унылую жизнь чуточку отраженного света.

— Ну и ну! — воскликнула Мона. — Но ведь богатые тоже плачут, и у женщин в шифоновых платьях порой разбиваются сердца!

Она хотела, чтобы ответ прозвучал шутливо, но на последних словах голос ее дрогнул. Дороти накрыла ее руку своей.

— Прости, дорогая. Понимаю: все это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Мона сморгнула выступившие на глазах слезы.

— Дот, я не хочу об этом говорить. Точнее, не могу. Не всегда мне было весело — порой я жила как в аду. Но сейчас со всем этим покончено. Я дома.

Дороти сжала ее руку.

— И слава богу! — проговорила она. — Быть может, это прозвучит эгоистично, но я надеюсь, что ты останешься здесь надолго.

— Скорее всего, навсегда, — ответила Мона.

В голосе ее прозвучало уныние, но Дороти предпочла этого не заметить.

— Заварю-ка я чаю — это лучшее лекарство от любых печалей и забот, — предложила она. — Выпьешь чашечку?

— Нет, спасибо, — ответила Мона. — Я обещала маме, что к чаю вернусь домой.

Послышался стук входной двери, и секунду спустя в гостиную просунул голову Артур Хаулетт.

— У нас гости? — воскликнул он. — О, да это вы, Мона! Ну, девочки, чем заняты? Сплетничаете?

— Разумеется, — ответила Мона.

— Отлично, отлично, — проговорил он, входя в комнату. — С тех пор как вы уехали, Дороти было совсем не с кем облегчить душу. Ведь кому-то что-то рассказывать в Литтл-Коббле — все равно что с крыши кричать! Ладно, долго я не задержусь, у меня больной в Уиллингтоне. Зашел только захватить кое-какие препараты.

— А не боитесь, что скоро у вас появится больной в собственном доме? — сурово поинтересовалась Мона.

— Кто бы это? — спросил Артур Хаулетт. — Кто-то из ребят?

— Нет, не из ребят! — отрезала Мона. — Посмотрите на Дороти! Она вконец измотала себя заботой о детях, об эвакуированных, об ОПФ и бог знает о чем еще!

— Знаю, — ответил Артур Хаулетт. — Ей по справедливости за все это полагается медаль.

— Медаль?! — воскликнула Мона. — Не медаль ей нужна — ей нужен букет роз!

Доктор уставился на Мону так, словно она вдруг лишилась рассудка.

— Да, букет роз! — настаивала Мона. — Артур, позвольте спросить: давно ли вы дарили своей жене цветы? Когда вы с Дороти последний раз были в кино? Когда вообще куда-нибудь ходили с ней вместе? Ужинали вдвоем? Когда говорили, что любите ее?

— Ох, Мона! — прервала ее Дороти. — Ну что ты такое говоришь! Артур еще, пожалуй, решит, что я тебе на него жаловалась!

— Разумеется, не жаловалась, — ответила Мона. — Жаловаться ты не станешь, даже если он начнет в тебя гвозди вбивать. Уж извини, Дороти, но ты слишком многое прощаешь своему мужу! Понимаю, работа врача многого требует от человека — и все же это не причина приходить в собственный дом, как в гостиницу, интересуясь только тем, заправлена ли постель и готов ли обед!

— Мона, должен сказать, вы ко мне чересчур суровы, — проговорил Артур Хаулетт. — Положим, в ваших словах есть доля истины… даже немалая доля… но поймите и вы меня: с начала войны у меня нет ни секунды покоя! Два врача из соседних деревень ушли на фронт, и мне пришлось взять их практику…

— Да хоть бы девяносто врачей ушли на фронт! — отрезала Мона. — Дороти должна быть для вас на первом месте. Буду откровенна: когда я увидела Дороти на прошлой неделе, она меня просто поразила. Конечно, она старше меня, но ведь совсем ненамного, — а выглядит столетней старухой!

Теперь возмутилась и Дороти:

— Ну и ну! Что ж, продолжай, не щади мои чувства!

— И не буду, — твердо ответила Мона. — Я тебя не щажу, но для твоего же блага. Завтра или послезавтра мы с тобой едем в Бедфорд и делаем тебе перманент. А еще — на все карточки Артура покупаем тебе какую-нибудь приличную одежду. Если кому-то из вас придется зимой ходить босиком — пусть он ходит!

— Почти на все карточки я уже накупила разных вещей для детей, — извиняющимся тоном пояснила Дороти.

— Дети для тебя такой же кумир, как для Артура его пациенты, — упрекнула ее Мона. — И то и другое прекрасно, но всему свое место. Неужели вы не замечаете, что оба давно уже не живете по-настоящему? Чего вы хотите от жизни — тонуть в бедфордширской грязи все глубже и глубже, пока вас окончательно не засосет? Только на одно и остается надеяться: быть может, в деревне объявится какой-нибудь симпатичный мужчина, начнет ухаживать за Дороти — и хоть это, Артур, заставит вас проснуться!

— Мона, по-моему, вы переходите все границы! — заявил доктор Хаулетт.

Однако глаза его заблестели, и улыбка тронула уголки губ. Он переминался с ноги на ногу, запустив пальцы в волосы, — ни дать ни взять мальчишка, пойманный за воровством яблок в чужом саду.

— Дороти, что скажешь? — обратился он к жене. — В нашу жизнь ворвался ураган и грозит перевернуть тут все вверх дном. По-моему, к нему стоит прислушаться. Как насчет того, чтобы вечером, когда вернусь из Уиллингтона, сходить со мной в кино?

— Вечером? — воскликнула Дороти. — Ох, нет, я, наверное, не смогу…

— Еще как сможешь! — рявкнула на нее Мона. — Не смей отказываться! Пойдешь в кино и будешь развлекаться. А с твоей сопливой малышней я посижу, если нужно.

— Что еще за «сопливая малышня»? — возмутилась Дороти. — Дети у меня уже большие и прекрасно воспитаны!

— Если так, ты с чистой совестью можешь оставить их дома одних, — возразила Мона. — Вот что я сделаю, чтобы ты не смогла увильнуть: сейчас же позвоню Майклу и попрошу заказать нам в «Лебеде» ужин на четверых.

— Ни за что! — запротестовала Дороти. — Что он подумает?

— Пусть думает что хочет, — ответила Мона. — В конце концов, зачем ему деньги, как не на то, чтобы их тратить? Не я подскажу, на что их пустить, так подскажет кто-нибудь другой.

И она вышла в соседнюю комнату к телефону, краем глаза успев с удовлетворением заметить, как Артур Хаулетт, неловко хмыкнув, потянулся поцеловать удивленную жену.

«Им просто нужно встряхнуться, — сказала она себе. — Оба они очень милые люди, но погрязли в рутине».

Позвонив Майклу, она узнала, что он уехал на ферму. Получила телефон фермы, позвонила туда — и почти десять минут ждала, когда он подойдет к телефону.

Она объяснила, чего от него хочет, — и услышала на том конце провода его смех.

— Так и знал, что в роли тихой скромницы ты долго не выдержишь! — проговорил он. — Мона Карсдейл не будет Моной, если не начнет лезть в дела всех встречных-поперечных!

— Не груби, Майкл, — ответила Мона. — Так заедешь за мной сегодня вечером?

— Обязательно.

Мона бегом вернулась в гостиную. Дороти сидела здесь одна, раскрасневшаяся, смущенная и очень довольная.