Пока эти мысли кружили у меня в голове, я использовала ночной горшок. Он должен был все слышать – эти звуки не спускаешь ни с чем – и один раз слегка шевельнулся, так что я чуть было не вскочила, сделав только половину дела. Но он не поворачивался, только двинул плечом, которым опирался на оконную раму. Он продолжал молчать и когда я достала одежду из сундука, и когда натянула нижнее белье и блузу. Когда я уже продела руки в летнюю безрукавку и расправила ее на плечах, выставляя напоказ должную часть вышитой блузы, он спросил:

– Мне зашнуровать тебя?

Я была слишком потрясена, чтобы ответить, – отчасти остротой его слуха, который, очевидно, помогал ему безошибочно определять, на какой стадии находилось мое одевание, отчасти самим предложением. Но оно прозвучало очень кстати. Широкое платье крестьянки можно просто надеть через голову. В Улле у меня было множество подобных вещей, предназначенных для работы в кладовой, в буфетной, в саду или в огороде. Но изящные безрукавки леди туго шнуровались от бедер до груди на спине или по бокам, и служанка была просто необходима. Отсутствие ее было новым ударом для меня. Кто же помогал одеваться мне все эти месяцы? А может быть, я сидела в клетке, корча рожи и гримасы, и сейчас меня вывели на свет, только чтоб выдать замуж за этого человека? Но ради чего? Ради Улля?

Он повернулся и подошел ко мне прежде, чем резкий ответ смог бы слететь с моих губ. Не знаю, что выражало мое лицо до того, как я напустила на себя равнодушный вид; это не имело значения, ибо вряд ли он удостоил меня хотя бы одним взглядом. Меня охватила ярость при виде этого пренебрежительного отношения. Какое он имел право так относиться ко мне! С ума по своей воле не сходят. В том, что человек подвергается Божьей каре или убит горем, нет ничего преступного. По-моему, более достоин позора тот, кто обирает другого или ради своей выгоды может жениться на безумной женщине.

Меня нисколько не успокоило, что он знал толк в шнуровке и протягивал ленты так, что не сделал ни одной морщины. Значит, ко всему прочему он еще был и бабником. Ну конечно, кто же еще женился бы на дурочке, как не человек, настолько распущенный в отношениях с женщинами, что отвращение к жене не имело для него значения.

– Теперь, – начал он, повернув меня и слегка отступив назад, – ты выглядишь… очень хорошенькой. Может, ты расчешешь волосы или…

Я готова была плюнуть ему в лицо, но моя все возрастающая ярость требовала кровавого возмездия. У меня сейчас не было никакого оружия, но если бы даже и было, вряд ли бы я сумела его убить. Я вспомнила, как он держался с мечом и щитом под тяжестью доспехов, когда вломился в мой зал, и, кроме того, я наблюдала за ним сегодня с самого пробуждения. Легкая и непринужденная грация его движений говорила сама за себя. Этот человек слишком силен и быстр, чтобы его можно было застать врасплох… когда он бодрствует. Мне нужно подождать, пока он заснет. А сейчас я должна притворяться слабоумной и безвредной… И найти нож…

К чему были все мои попытки добиться того, чтобы выглядеть так же хорошо, как и всякий другой дворянин? Я мог бы быть одет и в лохмотья или ходить небритым с непричесанными, спутанными волосами. Ведь главное было в том, чтобы в день моей свадьбы изменить свой внешний вид, сделаться как можно более непохожим на того воинственного мужчину, который ворвался в двери зала Улля. Но все оказалось напрасно: Мелюзина с того момента, как королева подвела ее к дверям церкви, ни разу не посмотрела на меня.

Сначала я почувствовал облегчение. Все мое пребывание в Оксфорде, всю бессонную ночь перед свадьбой и весь день (король и королева решили, что мы будем венчаться перед вечерней) меня терзала одна мысль: я думал о том, что как только Мелюзина посмотрит на меня, она в ужасе закричит. Я знал характер королевы и был уверен, что так или иначе, но девушку заставят выйти замуж. Но смогу ли я выдержать это? Ведь в таком случае навсегда разрушится призрачная надежда получить от моей жены настоящее согласие.

Я ничего не сделал, чтобы привлечь ее внимание, когда Генрих Блуазский, епископ Винчестерский, начал церемонию венчания. Но, когда я взял ее безвольную правую руку, чтобы надеть кольцо, и повернул ее для поцелуя, у меня появилось подозрение, не дала ли королева Мелюзине для успокоения какое-то снадобье. В ее глазах было что-то странное. Я не могу точно сказать, что именно, но мне показалось, что в них нет души. Но если так, то, значит, королева опасалась, что протесты Мелюзины будут сильнее, чем просто неохотное согласие. От этой мысли мне стало грустно. Но я не разозлился. С криками и слезами лучше разобраться наедине. Ведь на венчании присутствовал весь двор (я полагаю, по просьбе короля), и мне меньше всего хотелось, чтобы стали сплетничать о несогласии невесты.

Но самое плохое было то, что мне нужно было лишить невинности бедную девушку. Король с королевой не допускали никаких отлагательств. Они коротко оборвали обычные грязные шутки и замечания, когда было показано прекрасное тело Мелюзины. Я раньше говорил, что люблю миниатюрных и изящных женщин, но никто не смог найти у Мелюзины ни малейшего изъяна. Ее кожа была бледно-кремового цвета, груди – большие, но упругие, а талия – тонкая. Ее темные волосы, в свете факелов отсвечивающие красным, падали на округлые ягодицы, а бедра были широкие и сильные. В другое время и в другом месте, полагаю, я, как и всякий мужчина, охотно отреагировал бы. Но в день моей свадьбы ничто не могло возбудить меня. Я не уверен, спешили ли мы с Мелюзиной в спальню, прочь от гостей, как только они убедились в нашей полноценности, увидев наши здоровые тела. Королева сама помогала Мелюзине в высокой постели, а король, положив мне руку на плечо, сказал:

– Будь с ней помягче. – Он поколебался и, посмотрев на Мод, добавил: – Но сделай ее своей женой без всяких вопросов и колебаний.

Я смутился оттого, что Стефан заметит мое отвращение. Но взгляд Стефана на королеву помог мне справиться с собой. А королева убедила его в том, что я не оставлю свою невесту девственницей. Между прочим, я подумывал об этом. Небольшой порез даст как раз столько крови, чтобы сделать очевидным наше совокупление, и освободит меня от необходимости насиловать девушку. Но как только Стефан и Мод вышли, я отбросил эту мысль. Если я сделаю так я обману их доверие.

Звуки снаружи внезапно прекратились, и я понял, что король или королева закрыли дверь. Первая моя мысль была о том, что действие снадобья, данного Мелюзине, должно ослабеть (я вообще удивлялся, что оно действует так долго) и закрытая дверь вызовет крики моей невесты. Я содрогнулся при мысли об этом, но Мелюзина сидела в том же положении как оставила ее королева, безразлично разглядывая свои пальцы. Потом я подумал, что лучше овладеть ею, пока она не пришла в себя, так как это будет легче и приятнее для нее. С этой мыслью я быстро лег в постель и тронул Мелюзину за плечо. Оно было гладкое и прохладное, слишком прохладное.

– Ложись, – сказал я и, чтобы ей это не показалось властным приказом, добавил: – Ты простудишься.

Какое-то время Мелюзина не обращала внимания ни на мои слова, ни на мое прикосновение. Потом она, не оборачиваясь, легла и накрылась одеялом. В этот момент я почувствовал, что кожа ее мягкая и гладкая, а волосы и тело пахнут чем-то приятным. Этот приглашающий аромат дал мне нить надежды. Если она надушилась, то, наверное, сделала это для меня. А может быть, это тоже сделано по приказу королевы?..

Вероятно, я должен был что-то сказать, но я боялся, что скажу что-нибудь не то. Я лежал рядом с ней и гладил ее руку и волосы. Но она не отреагировала на эти прикосновения, как и на первое, продолжая лежать с закрытыми глазами. Ее лицо казалось высеченным из камня. Я думал, как возбудить ее. Я не мог позволить себе буйные игры, которые приводили в восторг маленькую путану из Алника. Я также не мог ласкать ее интимные места, как делал с другими женщинами, чтобы возбудить их. Такого рода ласки хороши между партнерами, которые увлечены и доверяют друг другу. А мне казалось, что для Мелюзины это будет еще хуже, чем изнасиловать ее.