Может быть, Астер, ты спросишь: что заставило этих людей решиться на столь трудный шаг? Во имя знания, вот все, что мы могли бы ответить тебе. Препятствия мыслимые и немыслимые, трудности невообразимые, долголетнее изгнание, каждодневный риск, сама смерть — ничто и никогда не остановит человека, мучимого жаждой познания.

Зачем первобытный пращур спускался на утлых челнах по течению рек? Дабы отыскать новые земли.

Зачем древние мореплаватели уходили в страшный безбрежный океан на парусных своих корабликах? Дабы разведать иные страны.

Зачем первые воздухоплаватели поднимались в царство птиц на своих ненадежных монгольфьерах и примитивных самолетах? Дабы окинуть взором прошлое свое с высоты.

Зачем первые космонавты отрывались от Земли? Дабы обрести новые миры.

Зачем мы полетели к далеким звездам? Чтобы познать вселенную, вечную, бесконечную вселенную.

Человек извечно был и пребудет таким — неудовлетворенным достигнутым, жадным к новому, ищущим непережитое счастье. Таковы Сигма и Ксенон, таковы мы все, таковы были Рубина и Теллур.

Будь же и ты, Астер, достойным сыном Великого, Вечного, Непобедимого человечества.

Сегодня меня нарекли иным — земным — именем. Но если твой первый крик вспыхнул вдали от пределов системы земного солнца, если твоя колыбель качалась в лучах вишневого светила, забудешь ли имя, дарованное тебе матерью и отцом: Астер.

Я, Астер, родился на Неогее. Я как-то спросил у Атаира, что значит мое имя, должны же означать что-то имена.

Он объяснил мне: давным-давно, тысячи лет назад, обитал на голубой планете народ, в чьем наречии «астер» звучало как «звездный» или «обитающий среди звезд».

Я, Обитающий Среди Звезд, родился на Неогее. Теперь и она далека от меня. Теперь по черному кругу экрана блуждает другое светило — звезда спектрального класса ДГ-3. А возле нее, едва заметен, парит крохотный лазурный кристалл — неведомая мне Земля.

Там, на Земле, возлежат меж материков исполинские океаны; и заледенелые вершины, точно бивни, пропарывают облака; и медлительное марево лазурных небес стережет мириады цветов и деревьев.

Там, на Земле, каждый может бродить по полянам, заросшим травой, и плыть по ночной реке, и просыпаться в горах от пения птиц. Там, на Земле, нельзя, не сощурясь, глядеть на полуденное солнце, как глядел я на то, вишневое, уже полузабытое мною, Астером, Обитающим Среди Звезд. Я вырос в звездолете, его огни — мое солнце; его иллюминаторы — мои небеса; его экипаж — все мое человечество.

Мое человечество возвращается на Землю, я впервые лечу туда.

Уже три с половиной года корабль гасит ход. На длину земного экватора приближает нас каждая секунда к заветной цели. Земля как бы накручивает на голубую свою оболочку серебристую нить с подвешенным к ней звездолетом.

Уже второй день — по нашим земным часам — «Сириус» кружил вокруг этой проклятой луны, красной и гладкой, как огромный детский мяч. В сущности, мы называли ее луной только потому, что не знали, какое ей придумать название. Ее планета-мать представляла собой мертвое небесное тело, на котором, по мнению наших специалистов, никогда не было органической жизни. Где-то далеко в черном небе призрачно светило их зеленое солнце. И вообще, мы находились в одной из самых пустынных частей нашей галактики, где многое меня угнетало и внушало предчувствие беды. Я чувствовал, что и другие члены экипажа охвачены какой-то непонятной нервозностью, а это худшее, что может случиться на межпланетном корабле. Только наш командир был, как всегда, спокоен и уверен. В свои двести тринадцать биологических лет он выглядел все таким же неколебимым и мудрым — прямо как на плакате. Таких, как он, осталось не больше десятка — и, на мой взгляд, исключительно благодаря их чертовскому упорству. Большой совет по космическим исследованиям все еще посылал корабли для разведывательных полетов в различные части нашей галактики. Мы стоили человечеству невероятно дорого, почти каждый третий на Земле должен был трудиться во имя наших довольно бесплодных скитаний в пустоте. К тому же наш век все больше охватывал дух необъяснимого эпикурейства и равнодушия к науке. Наш командир относился к этому с молчаливым презрением, которое на борту корабля становилось не столь молчаливым…

Точно в пять часов на экране появилось его холодное худое лицо.

— В пять тридцать все ко мне! — приказал он.

— Слушаюсь, Пер…

Он видел и слышал всех сразу. Это право командира сохранилось теперь только на межпланетных кораблях. Но через секунду я услышал с экрана знакомый звук, похожий на удар гонга, и понял, что мы остались одни.

— Славин, почему ты улыбнулся? — спросил он.

В тоне его не чувствовалось ни строгости, ни любопытства.

— Не помню, Пер.

— Не хитри, Славин. Услышав приказ, ты улыбнулся.

Я набрался храбрости:

— Уважаемый Пер, клянусь, что я не улыбнулся. И все же вы имеете право так думать.

— По какой причине?

Я поколебался.

— Просто я удивляюсь, зачем вы собираете совет, когда и без того все решаете единолично.

— И это тебя раздражает?

— Нисколько… Вы же сами сказали, что я улыбнулся.

— Но на этот раз ты ошибаешься! — покачал головой командир. — На этот раз мы действительно примем общее решение.

— Я всегда в вашем распоряжении, Пер…

— Но интересно, что улыбнулся только ты один, Славин. Остальные восприняли приказ как нечто естественное.

— Боюсь, что вы наблюдали только за мной, — ответил я.

Командир словно бы не слышал, но не сводил с меня внимательного взгляда.

— Славин, ни в коем случае не воспринимай мои слова как замечание, — сказал он, и голос его зазвучал гораздо мягче. — Я всегда считал, что на корабле лучше всех понимаешь меня именно ты.

Не успел я ответить, как экран погас.

Признаюсь, я задумался. В сущности, он прав, я должен понимать его лучше всех. Прежде всего, я историк. Кроме того, в свои девяносто шесть я был вторым по возрасту среди экипажа. Того, что нас объединяло, было больше, чем того, что разъединяло. И все-таки я не понимал его — он представлялся мне героем, но странным и чуточку смешным, как какой-то древний идальго. А иногда немного печальным, как бывают печальны люди незадолго до смерти. Но я не верил, что он скоро умрет. Мне казалось даже, что он никогда не умрет — точно его смерть была противоестественной. Жизнь без него словно теряла смысл.

Экран загорелся, появилось бледное, несколько асимметричное лицо.

— Как поживаешь, Славин?

— Сам знаешь, чего спрашивать, — пробормотал я недовольно.

— Ты мне кажешься каким-то подавленным, — сказал он. — Ничего, это у тебя пройдет. И вообще, готовься в дорогу, мой мальчик!

Это меня удивило:

— Ты уверен, Герц?

— Ну, не вполне… В нашем деле всегда есть риск. У тебя появляется отличный шанс, мой мальчик, в этом полете мы долго скучали…

Что верно, то верно. Непонятный красный шар, вокруг которого мы сейчас кружили, был единственным достойным объектом за все время нашей экспедиции.

— Ты думаешь нас подстерегают неожиданности? — спросил я.

— И еще какие! — ответил Герц с удовлетворением. — Не считаешь же ты, что его создали просто так, без всякой цели?

Экран снова погас. Но точно в пять тридцать мы с Герцем, вдоволь наговорившись, вошли в большой зал. Все места, кроме наших, были заняты. Пер сидел на своем обычном месте, молчаливый и задумчивый, и сосредоточенно разглядывал свои руки. Седина шла ему. Она в последнее время вроде бы стала модной, особенно в колониях на Марсе, но я не думал, что он следит за модой. Просто он так привык.

— Ну что ж, начнем, — произнес он наконец. — Второй раз все данные были переданы анализатору. И он дал категорическое заключение — это искусственное небесное тело. По всей вероятности, речь идет о чем-то вроде ориентира, маяка или опознавательного знака. Не исключено, что это база снабжения не известной нам цивилизации. Или у артефакта какое-то другое предназначение, о котором мы даже не подозреваем. Ясно одно: нахождение здесь этого небесного тела имеет некий смысл. Наш долг постичь этот смысл, разгадать его тайну. Вы сами понимаете, как это важно. Впервые за время наших путешествий в космосе мы вступаем в контакт с цивилизацией, в техническом отношении более высокой, чем земная. Потому что, согласитесь, ничего подобного нам не построить и спустя тысячелетие. И если кто-то скажет, что все это сделано только для того, чтобы поразить нас, он ошибется.