Не решаясь отойти от двери, Шойтен испуганно произносит:

- Добрый вечер.

Трое мужчин не отвечают, лишь по-прежнему ухмыляются. Средний из них - Хорст Йостен. Продолжая усмехаться, он подходит к Шойтену, кладет правую руку ему на плечо, поглаживает мягкую ткань элегантного пальто и язвительно замечает:

- Хорошо выглядишь. Как и положено настоящему прокурору. Чистенький, аккуратный. Чтобы жёны тюремного сброда легче соглашались лечь с тобой в кровать,

вонючая свинья!

И, сжав левую руку в кулак, коренастый, здоровый, как бык, главарь шайки наносит бывшему прокурору яростный удар под ложечку. Шойтен обмякает, как мешок. Тут Йостен обеими руками ухватывает его за отвороты пальто, рывком поднимает и сдавливает, почти выпуская из него дух.

- Ну, подлая дрянь, теперь ты у меня попляшешь! Что я, по-твоему, сейчас с тобой сделаю, э?

Ответить Шойтен не может, он едва дышит. Из последних сил ударяет он ногой в дверь камеры, а когда Йостен на миг чуть разжимает руки, отчаянно издает крик о помощи.

В ту же секунду его заглушают обитатели других камер. Они тарахтят чем попало по отопительным батареям и по обитым металлом дверям, горланят, орут, визжат, чтобы из 331-й камеры не могло донестись ни звука.

Йостен тащит задыхающегося, дрожащего от страха прокурора на середину камеры, швыряет его на табурет, Шойтен обессиленно поникает. Йостен берет его за подбородок, заставляет поднять голову: чтобы полностью насладиться победой, нужно видеть лицо поверженного врага.

- Что я сейчас с тобой сделаю, ты, кусок навоза? Отвечай, не то я сразу сверну тебе шею! Никакой черт не услышит твоих криков, и никакая стража не придет тебе на помощь. Представляешь, завтра утром мы трое мирно похрапываем, а ты, уже остывший, болтаешься на оконной решетке. И никто ничего не может доказать. Ни кто! Скажут, что ты покончил самоубийством. - Он вы пускает подбородок Шойтена; он внезапно поражен новой мыслью. - Или… может быть, они этого как раз и ждут? Ты не думал, что твои сообщники из судейских нарочно все это Подстроили? Что они ждут, чтобы мы тебя прикончили? Что для этого они и сунули тебя в нашу камеру? Ну, подумай сам! Конечно, это ведь совершенно ясно! Им только того и надо. Для них это было бы простейшим решением. Они избавились бы от всякой шумихи, от всех неприятностей, которые принесет им эта возня с тобой. Что, разве я, по-твоему, не прав?

Йостен вне себя от этой догадки. А ведь раньше ему такая возможность и в голову не приходила. Забыв на какое-то время о первом прокуроре ландгерихта, он принимается расхаживать по камере, еще раз продумывает все сначала. Потом снова подходит к Шойтену, поворачивает его вместе с табуреткой, хватает за плечи.

- Ну, что ты скажешь? Значит, прихлопнув тебя, я удружу легавым, так? Им не нужно будет устраивать процесса, и о скандале никто не узнает. Какой же отсюда вывод? Ты должен остаться в живых! Тебя должны судить! И лучше всего, чтобы ты предстал перед нашим судом, здесь, сейчас. И только если ты чистосердечно во всем раскаешься, мы, может быть, отнесемся к тебе со снисхождением. Так ведь ты всегда разглагольствовал, у-у, гад! Верно я говорю?

Захваченный мыслью расквитаться с ненавистным прокурором, помучить его, заставить на собственной шкуре испытать то, что по его милости постоянно испытывали другие, Йостен устраивает целый спектакль. Тюремная камера превращается в зал суда. Стол отодвигают от стены, за ним, у окна, ставят стул для судьи, а по бокам еще два стула: слева - для прокурора, справа - для секретаря. Шойтена оставляют на табуретке в центре камеры.

Йостен кладет на стол блокнот для секретаря, достает из тайника две свечи, занавешивает одеялом окно, приготовляет затычку для дверного «глазка».

- Сейчас дадут отбой. Нельзя, чтобы у нас виден был свет.

С помощью длинной и короткой спичек он распределяет по жребию роли прокурора и секретаря между своими подручными. А сам, сев на председательское место, благодаря большому личному опыту вполне профессионально начинает допрос:

- Время и место рождения?

Шойтен, перед которым забрезжила надежда остаться в живых, с готовностью включается в игру:

- Семнадцатое февраля двадцать восьмого года, в Улингене, в семье филолога Альберта Шойтена…

Секретарь не знает, что такое филолог и как с этим словом быть ¹ [¹ По-немецки «ф» выражается на письме по-разному. В словах же иностранного происхождения, в частности греческого, как «филолог», письменное обозначение этого звука представляет для человека малообразованного дополнительные трудности. (Примеч. перев.)].

- Филолог? Скажи толком, кто твой отец по профессии?

- Учитель, - тихо отвечает Шойтен.

- Учитель? - взрывается Йостен. - Так какого черта ты называешь его филологом? Выходит, он простой обучатель. Но вы все такие. Не задаваться вы не можете. Ты-то сам вообще где учился?

- В Кельне, в классической гимназии. В сорок седьмом году я сдал экзамены на аттестат зрелости, но сразу получить место в университете не смог и только после двухлетнего вынужденного перерыва volens nolens ²[² Волей-неволей (лат.). (Примеч. перев.)] стал изучать право, так как на филологическом факультете уже тогда существовал numerus clausus ¹ [¹ Количественное ограничение или процентная норма (лат.). (Примеч. перев.)].

Йостена раздражает обилие иностранных слов:

- Кончай заливать, гад! Нечего краснобайствовать! Мы хотим знать, когда ты стал прокурором. Вся эта чушь нам ни к чему.

Прокурором участкового суда в Дуйсбурге Шойтена назначили в 1960 году, после того как он проучился с 1949 по 1955 год на юридическом факультете в Кельне, прошел в дуйсбургском участковом суде стажировку и защитил диссертацию по естественному праву.

Но этот формальный хронологический перечень не может дать полного представления о жизненном пути такой неординарной даже для криминологии личности, как Шойтен. Свою преступную карьеру он начал еще в гимназии со сводничества. За сигареты, виски и кофе он содействовал сближению своих несовершеннолетних одноклассниц с солдатами английских оккупационных войск. Когда в 1947 году он с грехом пополам сдал экзамены на аттестат зрелости, у него и мысли не было поступать в университет, и филология интересовала его так же мало, как и юриспруденция. Он давно уже состоял в шайке, которая при поддержке британских солдат контрабандой доставляла из Нидерландов в Западную Германию кофе, сигареты и другие дефицитные в те годы продовольственные товары. После денежной реформы преступники занялись еще более прибыльным делом: стали провозить в обратном направлении - из Западной Германии в Нидерланды - картины, иконы, скульптуры, фарфор. Сначала все это по дешевке скупали у крестьян или на аукционах, а затем стали похищать из дворцов, замков и музеев. Где искать такого рода «товар», сообщали хорошо информированные заказчики: нидерландский реставратор и антиквар Джон Дик, при фашистах поставлявший экспонаты для частных собраний Геринга, и управляющий этими коллекциями нацистского бандита Вальтер Андреас Хофер, которому оккупационные власти поручили инвентаризировать и составить каталог сохранившихся в западных зонах сокровищ искусства.

Насчет того, почему Шойтен действительно взялся все же в 1949 году за изучение права, существуют два объяснения. Сам он на процессе в крефельдском ланд-герихте в 1974 году ссылается на настойчивое требование отца получить наконец приличное образование. Члены же специальной следственной комиссии, занимавшиеся изучением его прошлого, утверждают, что юридический факультет он окончил на средства банды, которая финансировала это мероприятие, чтобы по примеру американских гангстеров иметь впоследствии своего агента в судебно-правовых органах и одновременно собственного постоянного юрисконсульта.

«Нойе Рур-цайтунг» в выпуске от 21 мая 1974 года по этому поводу пишет: «Как агент Шойтен должен был представлять для преступного мира исключительную ценность…» А «Франкфуртер альгемайне» 20 мая 1974 года спрашивает: «Какова же была роль Шойтена, этого «агента-двойника», который в дневные часы изображал достойного, ревностного прокурора, а по ночам как заправский гангстерский босс держал в руках нити преступного мира?»