Чесмэн в заключительном слове требовал оправдания:

- Я не являюсь «бандитом с красным фонарем» и, значит, не совершал приписываемых мне преступлений. Остальное вас не касается. Я не пытаюсь убеждать вас,

что я примерный, невинный мальчик. Нет, я профессиональный преступник. С юных лет моей профессией был грабеж. Но за это меня каждый раз и наказывали в соответствии с законом. На сей раз я, однако, не виновен.

Прокурор не предъявил мне обвинения в ограблении магазина одежды готового платья; он счел этот факт несущественным. Меня надо уничтожить только для того, чтобы пресечь разговоры о несостоятельности полиции. Для такого дела профессиональный преступник - самая подходящая фигура. В представлении наших сограждан подобный субъект стоит вне закона. Допустить, что столь отвратительные злодеяния совершил какой-нибудь добропорядочный обыватель с изломанной психикой, значило бы поставить под сомнение мораль всего нашего общества в целом. Но подумайте сами: будь вы прошедшим огонь и воду профессиональным преступником, которому, как сказал прокурор, известны все ходы и выходы, неужели же вы ради нескольких долларов и минутной забавы пошли бы на риск смертной казни? Продажных женщин в вашей высокоморальной стране куда больше, чем общество готово признать. Итак, я требую для себя полного оправдания, а не смягчения приговора, как вам, вероятно, приятнее было бы услышать.

Судья Фрик назначил оглашение приговора на 11 июня 1948 года. Чтобы в последний раз повлиять на присяжных, он в своем резюме нарушил формальные требования закона и исказил его смысл. Напутствуя присяжных перед тем, как они удалились на совещание, он сказал:

- Если вы решите, что подсудимый виновен в двух разбойных нападениях и преступлениях против нравственности, вы должны признать его подлежащим смертной казни.

Между тем по закону он должен был разъяснить присяжным, что, признав подсудимого виновным, они могут выбирать между вынесением смертного приговора и присуждением к пожизненному тюремному заключению без права помилования.

Хотя обвинительный приговор Чесмэну, как и следовало ожидать, был вынесен, утвержден и подписан, огласить его было нельзя.

По законам штата Калифорния для оглашения приговора необходимо наличие напечатанной на машинке расшифрованной стенограммы протокола судебного процесса. А ведший протокол нескольких последних заседаний тяжелобольной судебный стенограф Эрнест Перри умер за два дня до назначенного срока оглашения приговора, оставив три тысячи страниц нерасшифрованного текста, который другим стенографам было не так-то просто разобрать.

Прокурор Миллер-Леви и тут нашел выход из положения, дабы воспрепятствовать новому рассмотрению дела Чесмэна, как в таких случаях требует закон. Он поручил расшифровку трех тысяч страниц судебных протоколов сведущему в стенографии брату своей жены и помог еще тому сорвать с судебного ведомства пять тысяч долларов гонорара.

Этот новый расшифровщик судебных стенограмм был пропойцей, многократно направлявшимся на лечение от алкоголизма и умершим два месяца спустя от белой горячки. Уже при первом беглом взгляде на расшифрованный им протокол можно было обнаружить двести двадцать мест, не соответствующих действительному ходу процесса. Но это не помешало судье Фрику, хотя и с двухнедельным опозданием, 25 июня 1948 года огласить смертный приговор:

- «По приговору и постановлению этого суда Вы, упомянутый Кэрил Чесмэн, будете переданы шерифом округа Лос-Анджелес директору тюрьмы штата Калифорния Сан-Квентин и там казнены путем применения газа, как предписывает закон штата Калифорния».

В тот же день Чесмэна перевели в камеру смертников 2455 в каторжной тюрьме Сан-Квентин. Дело «бандита с красным фонарем» на этом закончилось и американским судом больше не разбиралось.

«Дело Чесмэна», однако, только с этого момента и началось.

Почти 12 лет боролся Чесмэн в своей камере 2455 против незаконного приговора, проявив при этом почти невероятную работоспособность. Чтобы иметь возможность оспаривать приговор, он досконально изучил свое многотомное дело и написал семь аргументированных протестов, шесть жалоб в порядке надзора, девять ходатайств об отстрочке приведения приговора в исполнение, четыре ходатайства о передаче дела на новое рассмотрение, четыре ходатайства о разрешении подать апелляцию, пять ходатайств о пересмотре дела судом высшей инстанции. И к каждому из заявлений он прилагал подробное изложение фактических обстоятельств дела в соответствии с требованиями, предъявляемыми к данному документу. Кроме того, он составил два протеста по поводу неправильной расшифровки протокола судебных заседаний. В общей сложности во всех этих написанных им документах содержится (более 450 тысяч слов. На составление их ушло, по меньшей мере, 3 тысячи рабочих часов. 10 тысяч часов Чесмэн посвятил изучению права. Он прочитал 2 тысячи книг по юриспруденции и специальных юридических журналов, сделав оттуда выписки на 800-х страницах.

Для разбора его заявлений и ходатайств американским судебно-правовым органам пришлось на протяжении 11 лет пользоваться услугами 14 частных поверенных, гонорар которых составил 734 тысячи долларов. Будь хотя бы ничтожная доля этой суммы своевременно потрачена на образование Чесмэна, она, несомненно, сделала бы его полезным членом общества. Способности у него были. За время пребывания в Сан-Квентине он изучил три иностранных языка и написал четыре автобиографических романа, первый из которых, «Камера смертника 2455», получил признание во всем мире и обладает бесспорными литературными достоинствами.

Однако в конечном счете все усилия Чесмэна добиться отмены несправедливого приговора оказались тщетными. Хотя срок казни откладывался восемь раз, в пересмотре судебного решения суда снова и снова отказывали.

Незадолго до назначения срока казни в девятый раз «Нью-Йорк тайме» в передовой статье сделала знаменательное заявление: «…мы при всех обстоятельствах убьем его, не потому, что это имеет какой-нибудь смысл и может послужить к исправлению или устрашению других чесмэнов, но лишь потому, что нашему обществу не хватает воображения, чтобы найти иной путь».

9 часов 50 минут 2 мая 1960 года. Телефон в преддверии газовой камеры все еще молчит. Директор тюрьмы Диксон, уснувший над детективным романом, разбужен вошедшим врачом. Позевывая, Диксон смотрит на стенные часы и говорит Чесмэну:

- Итак, приготовьтесь!

Чесмэн отрывает взгляд от телефона, на который с таким отчаянием смотрел всю ночь. Сквозь большое окно в стене он видит, что в помещении, где находится водолазный колокол, полно народу. 59 репортеров пришли поглядеть, как он будет умирать. При погребении Рузвельта их было только 45 - он вспоминает, что читал об этом в газетах. Сейчас они теснятся у барьера, лишь на длину руки отстоящего от пуленепробиваемой стеклянной стены газовой камеры. Палач, скрытый занавеской, ждет сигнала. Имя его известно только директору тюрьмы. Он получает 100 долларов за то, что по взмаху руки директора нажимает на рычаг, после чего пять шариков цианистого калия падают в установленный под стулом осужденного сосуд с серной кислотой.

Ровно в десять часов двое подручных палача вводят Чесмэна в газовую камеру и прикрепляют к стулу. На грудь ему привязывают стетоскоп, концы которого через стену выведены наружу, чтобы врач мог следить за сердечной деятельностью осужденного.

10 часов 03 минуты. Стальная дверь толщиной 20 сантиметров, ведущая в газовую камеру, запирается и опечатывается. Директор тюрьмы глядит на часы и поднимает правую руку.

Палач за занавеской нажимает на рычаг.

59 репортеров, толкая и тесня друг друга, плотнее прижимаются к пуленепробиваемому стеклу, чтобы видеть каждое движение Чесмэна, каждую конвульсию лица. А снаружи, за воротами тюрьмы, сотни других репортеров дерутся за право первыми получить для своих газет точную информацию о всех подробностях казни.

В средние века казнь совершалась публично на базарной площади, превращалась в своеобразное народное торжество, в котором принимал участие весь город. На наиболее оживленных перекрестках осужденного по дороге на площадь жгли раскаленными щипцами, чтобы зрители за свои деньги могли получить полное удовольствие.