Я почувствовал, что у меня свело живот. Конечно, я радовался за нее, но я ведь понимал, что теперь меня не только отошлют в Старый дворец, но и разлучат с единственной рабыней, которая действительно относилась ко мне по-дружески. Я взглянул на Накшидиль и заметил, что ее лицо так просветлело, что Билал-ага был тронут и решил добавить несколько слов:

— Теперь я понимаю, почему султан Селим очарован твоей красотой. Твоя улыбка озаряет все кругом.

— Спасибо, ваше превосходительство, — поблагодарила она, скромно наклонив голову. — А что будет с Тюльпаном? — выпалила она. — Он тоже останется?

— Вместе с остальными он отправится в Старый дворец.

— Умоляю вас, — заговорила Накшидиль, повернувшись ко мне. — Тюльпан был добр ко мне. Прошу вас, разрешите ему остаться здесь.

Билал-агу эти слова, видно, застали врасплох, и я подумал, не рассердился ли он за то, что она посмела высказать такую просьбу.

— Ему это будет дозволено, — наконец ответил он.

Когда я покинул покои главного чернокожего евнуха, мне хотелось кричать от радости, но правило хранить молчание не допускало этого. Мы вернулись в спальню новеньких, где уже возвышалась гора сумок, которые вот-вот должны были унести. Пересту прощалась с подругами. Увидев Накшидиль, она бросилась ей на шею и рассыпалась в поздравлениях. Пересту услышала эту новость от другого евнуха.

— Разве в гареме нет секретов? — спросила Накшидиль и рассмеялась.

— В этом дворце у молвы длинные ноги, — ответила Пересту. — Думаю, ты уже знаешь об этом.

— Что я знаю?

— Неожиданно остался еще кое-кто.

— Кто же? — спросил я. — Кто-то из танцовщиц?

Пересту закатила глаза.

— Нет. Тогда я была бы рада. Они ведь заслуживают этого. Ты не поверишь. Это одна из жен.

— Которая? — спросила Накшидиль.

— Айша. Она остается вместе со своими рабынями.

У Накшидиль вытянулось лицо.

— Но как это возможно? Я думала, что отсылают всех жен.

— Обычно так и бывает. Но она умная женщина и убедила главного чернокожего евнуха, что должна жить здесь, как мать одного из маленьких принцев, раз султан оставляет обоих в Топкапе.

— Когда закатывают пир, на нем найдутся и лимон, и мед, — сказал я. Все же я опасался, как бы Айша не доставила Накшидиль слишком много неприятных минут.

Одним ранним апрельским утром 1789 года с Кавказа подули страшные ветры, но даже яростные порывы со стороны Черного моря не могли остановить огромные толпы людей, высыпавших на улицы Стамбула. Все надели самые теплые вещи, головы мужчин венчали тюрбаны. У армян они были фиолетового цвета, у греков — черного, у евреев — голубого, у турок — белого. Мужчины, женщины, дети, посланники из провинций Оттоманской империи, эмиссары из европейских столиц — все собрались на мостовой, пытаясь хоть мельком взглянуть на пышное зрелище: спустя три дня после смерти Абдул-Хамида предстояло возвести в ранг валиде-султана Миришах, мать султана Селима.

В отличие от трясущихся в страхе везиров, перемещавших своих фаворитов при каждой перемене ветра, или янычар, безжалостно рвавшихся к власти, или соперничающих принцев, готовых убить друг друга, чтобы стать наследниками престола, интересы валиде были связаны только с султаном.

Каждый падишах знал, что мать лелеяла его в детстве, пыталась обучить всему, что умела, стала его доверенным лицом и оставалась таковым на всю свою жизнь. Мать делилась с ним секретами, когда тот был еще ребенком, а когда становился султаном, она не только продолжала доверять ему тайны, но и жить рядом с ним в гареме. Матери хотелось всего лишь защитить его, а уж если сын всходил на трон, то она также пользовалась его властью. Ради сына она была готова сделать все, и султан мог быть спокоен, ведь мать единственный человек, которому он мог полностью доверять.

В награду за безграничную преданность мать получала невероятное влияние и богатство. Она правила имперским гаремом, где рабыни и евнухи выполняли любой ее приказ. Титул валиде-султана говорил о безграничной власти во всем гареме, даже во всей империи. Ее имя вселяло благоговейный страх. Ее уважали, ей повиновались.

Миришах получила самое высокое вознаграждение в империи, частично от дохода от земель, простиравшихся от Белграда до Багдада, и частично от несметного множества товаров: стекла, произведенного в Бухаресте, ковров, сотканных в Анатолии, пшеницы, выращенной в Грузии, апельсинов, собранных в Дамаске. Среди ее огромных сокровищ было множество драгоценностей: бриллианты, изумруды, сапфиры, рубины и жемчуг, превосходившие по размерам, качеству и количеству то, чем располагала любая королева.

Она облачалась с головы до ног в одежды, сделанные из серебра, золота, шелка, атласа, горностая и соболя, ей прислуживали сотни рабов, с ее мнением считались везиры и главные евнухи. Она была единственной женщиной в гареме, которая напрямую обращалась к султану и давала ему советы. Она даже отбирала ему наложниц из приближенных к ней рабынь. Все — хорошенькие девушки, престарелые везиры, командиры янычар и губернаторы провинций пытались снискать ее благосклонность. А в серале, султанском дворце, где сын занимался государственными делами и предавался наслаждениям, она занимала высшую должность вслед за сыном.

Имперская процессия в честь валиде-султана началась на третьем холме города, стоявшего на семи холмах, в Старом дворце, где Миришах вынудили жить после смерти мужа. Вскоре город заполонили люди в костюмах самых разных цветов. Люди бегали по улицам, носились от Старого базара к Голубой мечети в Стамбуле или от ворот одних европейских посольств к другим, пытались найти самое лучшее место, откуда можно поглазеть на парад.

Мне приказали сопровождать Накшидиль. Я помог девушке надеть теплую накидку, которую ей вручили, а сам повязал пояс, усыпанный драгоценными камнями, который мне одолжил главный чернокожий евнух.

— Это от Миришах, валиде-султана, — сказал он, вручая мне пояс. — Она желает, чтобы все участники процессии облачились в лучшие одежды. Это даст понять людям, наблюдающим за красочным представлением, что наша империя, как всегда, богата и славна.

Я с радостью надел этот пояс, хотя и знал, что, пока жемчуг украшает кашемир, наша империя утопает в грязи и раздорах.

Мы вышли рано утром вместе с Накшидиль и другими девушками, нас усадили в воловью повозку и привезли к тем, кто уже собрался у Старого дворца. Церемониальные события, подобные этому, тщательно планировались, но Абдул-Хамид умер так неожиданно, что приготовления велись в спешке, и мы оказались посреди неразберихи. Дворцовые распорядители кричали: «Ты иди сюда, а ты — туда» — и расталкивали людей во все стороны. Я почувствовал на плече чью-то руку, и, прежде чем сообразил, что происходит, нас затолкали в позолоченную карету.

Я сел за Накшидиль. Войдя в карету, она огляделась, и по застывшему выражению на ее лице я понял, что что-то не так. Оказавшись в карете, я сразу смекнул, в чем дело. Два маленьких принца, Мустафа и Махмуд, сидели на горах подушек, а перед ними на более высокой восседала Айша. У ее ног расположился противный чернокожий евнух. Не сказав ни слова, я указал Накшидиль на место рядом с няней Махмуда, а сам втиснулся позади нее.

Когда началась процессия, Айша обняла Мустафу, который все время ерзал, и не обращала ни на кого внимания, а четырехлетний Махмуд задавал вопрос за вопросом. Он хотел знать, кто возглавляет парад. Кто едет за нами, куда мы направляемся, почему мы остановились? Накшидиль усадила его себе на колени и отодвинула шелковую занавеску. Выглянув в зарешеченное окно, мы увидели перед собой нескончаемый поток людей.

— Посмотри на янычар, возглавляющих парад, — сказала она, имея в виду десятки солдат в высоких тюрбанах, маршировавших впереди. — А прямо перед нами идет Билал-ага. — Главный чернокожий евнух в своем высоком конусообразном белом тюрбане, плиссированной тунике и отделанной мехом накидке чуть не резвился от радости. За нами ехали кареты с принцессами и валиде-султана, а пешком шли другие янычары.