— Если вы когда-нибудь станете валиде-султана, то заботьтесь о народе, — наставляла она. — Долг хорошей мусульманки — жертвовать на благо другим.

Я слышал, что Миришах попала под влияние суфиев[62] и рьяно относилась к своим религиозным обязанностям. В прошлом году среди ее добродетельных поступков числились: новая кухня, где готовили суп для бедняков, и мечеть для солдат. Так она хотела заручиться поддержкой армии во благо своему сыну. «Дай бог, чтобы янычары не предали его», — подумал я.

Когда мы проплыли дальше вдоль берега и вышли в огороженный парк, некоторые чернокожие евнухи встали на страже, пока женщины сняли яшмаки и решили отдохнуть. Несколько часов они розовым вихрем весело носились по парку отдыха и развлечений. Женщины играли в пятнашки, качались на качелях, опускали ноги в водопад. Затем мы расстелили несколько узорчатых ковров, и они устроили пир — ели фаршированные баклажаны, жареного ягненка, йогурт, кебабы, кукурузу, взбитый миндалевый пудинг и засахаренные фрукты. Я заметил, что Накшидиль улыбается, чего она давно не делала. Опустив голову на шелковые подушки, она лежала под ветвистой липой на кашемировом одеяле, расстеленном на персидском ковре.

— Знаешь, Тюльпан, — сказала она. — Ты единственный, кому я могу по-настоящему доверять.

— Но у вас ведь есть свои рабыни, — напомнил я.

— Chéri, эти рабыни все милы и полны добрых намерений, но они не понимают меня. Мы с тобой происходим из знатных семейств. В некотором смысле мы родственные души.

Редко кому выпадает честь быть доверенным лицом наложницы, и я с благодарностью хранил ее. Конечно, мы говорили об этом не впервые. Обычно мы сплетничали об обитателях дворца, но иногда в тиши ее покоев мы тайком вспоминали свое прошлое. Теперь, лежа под летним солнцем и задумчиво жуя инжир, Накшидиль рассказала, что предыдущей ночью проснулась в поту. Когда я спросил ее, почему так случилось, Накшидиль ответила, что время от времени ей снятся пираты.

— Расскажите мне все, — попросил я. — Лучше избавить свою душу от подобных вещей.

Накшидиль отложила инжир и окунула пальчики в чашу с розовой водой. Вытерев руки, она начала рассказывать:

— Я покинула монастырь и отплыла на Мартинику в каюте, которая была гораздо меньше той, какую нам отвели во время первого путешествия три года назад. Зина, моя няня, и я разместились вместе со своими вещами и всеми подарками, какие везли домой, на тесной койке.

Мы два дня терпели всяческие лишения. Когда ветры подняли большие волны, у нас началась морская болезнь. Капитан изменил положение парусов, чтобы противостоять шторму, но он не сказал нам, что ветры несут с собой не только стихию, но и навлекают проклятие пиратов с варварского берега[63].

Я лежала на узкой койке, меня тошнило, затем я почувствовала, что корабль начал тихо покачиваться, и вскоре заснула.

— Слава богу, — сказал я.

— Меня разбудили мужские голоса, крики и звуки чужого языка, который я не понимала. Потом я узнала, что капитан заметил весла пиратской галеры.

— Почему он не спасался бегством?

— Море успокоилось, и наш парусник почти не мог сдвинуться с места. Корсары окружили нас и поднялись на борт.

— Что вы делали?

— Дверь в мою каюту распахнулась, и двое дурно пахнувших мужчин стащили меня с койки. Не успела я и слова сказать, как они заковали мои ноги в тяжелые цепи, а на руки надели железные наручники.

Я беспомощно наблюдала, как один пират без рубашки с торчавшими на груди, словно свернувшиеся черви, пучками волос начал обшаривать каюту, раскрывать ящики, чемоданы в поисках добычи. Вдруг он обернулся и, сверкая глазами, направился ко мне. Я обхватила себя руками, но было уже поздно: пират заметил золотой медальон у меня на шее. Я прикрыла шею, но тут же почувствовала, что его волосатая лапа отбрасывает мою руку и срывает золотую цепочку. В этом месте я испытала жгучую боль.

— Накшидиль, я помню, что вы мне рассказывали о том медальоне, — заметил я.

— Мне его до сих пор не хватает, — пробормотала она, касаясь шеи. — Я вспомнила Сервантеса и его рассказы о том, как мавры держали его в плену. В моей памяти всплыла его поэма: мне захотелось, чтобы моя душа скорее «вознеслась к обиталищам блаженства на небесных просторах», нежели испытать ожидавшую меня жестокую судьбу.

— Как долго вы пробыли на корабле? — спросил я.

— Дни и ночи слились воедино. Через какое-то время один пират ткнул меня штыком в спину и заставил подняться на палубу. Я давно не видела дневного света и, к своему удивлению, почувствовала тепло раннего утреннего солнца и наблюдала, как оно освещает белые здания на берегу Алжира. Лучи солнца постепенно становились ярче, показались новые строения, белые каменные дома с террасированными крышами, поднимавшимися вверх, будто хор мальчиков, взбирающихся на холм. Этот вид вселил в меня надежду.

— А что случилось, когда вы сошли на берег?

— Нас вывели на пристань, я стояла позади команды корабля и пассажиров-мужчин, все еще закованных в цепи. Мое голубое платье порвалось, а руки и ноги были в синяках, но я почувствовала, что могу снова дышать. Я глазами стала искать Зина, но ее нигде не было видно.

— Что с ней случилось?

— Даже страшно подумать. Много месяцев я видела няню во сне, ее доброе круглое лицо и большие глаза. Но больше я не встретила ее.

— А как они поступили с вами?

— Они выстроили всех нас и заставили куда-то идти, затем один корсар увел меня. Он схватил своей лапой меня за руку и потащил вверх по крутой лестнице. Меня шатало, словно опрокинувшуюся лодку, пока я, спотыкаясь, шагала через лабиринт узких переулков старого города. Я едва плелась, но когда его рука коснулась моей груди, я сердито ринулась вперед и попыталась укусить его…

— Вы правильно сделали!

— Но мне удалось лишь плюнуть в него. Этот мерзавец ударил меня по лицу, и я чуть не свалилась на мостовую. Наконец я добралась до вершины холма и увидела стены огромной кирпичной Касбы[64] и дворец.

— Он похож на этот? — спросил я.

— Пират так быстро втолкнул меня во дворец, что я почти ничего не успела разглядеть. Когда я оказалась внутри, меня бросили к ногам бея.

— Его прозвали одноглазым чудовищем, — сказал я.

— Я решила не выдавать своего страха перед этой противной рожей, поэтому встала и с вызовом высоко подняла голову. Я решила, что не дрогну, если этот отвратительный человек и есть их вожак. Я смотрела на него и улыбалась так радостно, как могла.

Накшидиль умолкла и сделала глоток шербета.

Я рассказал ей, что бей бен Осман находится под пятой турок и в то время преподносил щедрые дары своему покровителю, султану Абдул-Хамиду.

— Бен Осман знал, что такой подарок, как вы, понравится старому турку. Что он сказал, когда увидел вас? — спросил я.

— Он оглядел меня своим единственным глазом и указал на меня длинным костлявым пальцем. «Она слишком хороша и не должна пропасть даром», — проворчал он, обращаясь к своим людям, бросавшим на меня похотливые взгляды. Те заковали меня в цепи и повели обратно к пристани.

— Они вернули вас на корабль?

— На этот раз гребцами были рабы-христиане. За их спинами стояли корсары, с плетьми, гребцы трудились изо всех сил, чтобы корабль продвигался вперед против волн. Прошло много дней, и пираты снова выволокли меня на палубу. Я увидела Константинополь с высокими минаретами и покрытыми куполами мечетями, сверкавшими в лучах солнца. «Стамбул, город на семи холмах», — радостно закричали они, пока мимо проносились десятки каиков и дикие утки разбегались во все стороны, спасаясь от нашего корабля, который скользнул через узкие воды, отделявшие Европу от Азии, и мы наконец остановились и пришвартовались у основания дворца. Четыре стража, вооруженные алебардами, схватили меня за руки. Я вспомнила слова Данте: «Затем мы пристали к пустынному берегу, не видевшему никого, кто, оказавшись в его водах, вернулся бы обратно».