Накшидиль посмотрела на меня и ничего не сказала.

Зимой 1794 года, через шесть месяцев после обряда обрезания, валиде-султана объявила, что покидает дворец. Она объяснила, что ей, как последовательнице суфизма, требуется больше времени для молитв и раздумий; для отправления своих обрядов ей было необходимо тихое место на Босфоре. В Топкапе время текло по-прежнему, оно, словно пустая ваза, ждало наполнения. Эта ваза совсем лишилась содержания после отъезда Миришах.

По-прежнему кругом царила тишина, исчез звенящий смех, иногда нарушавший ее. Каждый день своей чередой шли трапезы и молитвы, после чего следовали переодевания. Менялись времена года, напоминая о том, что у погоды есть свое расписание: платаны[69] покрывались зеленой листвой, затем вдруг сбрасывали с себя все; тюльпаны, гиацинты, гвоздики и розы резвились в озаренных солнцем садах, затем исчезали в холодной жесткой земле. С Босфора дули теплые ветры, затем их прогнали ледяные. И пока весна переходила в лето, а осень уступала свое место зиме, наложницы ждали приглашения султана и, лениво развалившись, до помутнения сознания курили сдобренный гашишем табак или жевали таблетки опиума, однако Накшидиль получала маленькие радости, читая книгу, завершая вышивание или играя короткие сонаты. Или сплетничая со мной.

— Что слышно в гареме? — спросила она меня, когда я однажды днем зашел к ней. Я не видел ее уже некоторое время, и ей хотелось узнать последние новости.

— Я рад, что вы задали этот вопрос, — ответил я.

— Да?

— Вчера вечером главный чернокожий евнух сообщил мне, что Селим вызвал его и заявил, что устал от Айши.

— Ах, Тюльпан, — сказала она, — это самая хорошая новость. Почему ты не начал с нее?

— Я только что сел, — ответил я.

— Почему султан недоволен ею? Билал-ага сказал об этом?

— Подозреваю, что он на этот счет получил сообщение от Миришах. Даже при том, что ее нет во дворце, она знает, что здесь происходит. Знаете, у валиде-султана в Топкапе есть свои осведомители.

— Как ты думаешь, что ей стало известно?

— Ходят слухи, будто янычары замышляют бунт. Улемы заодно с ними; имамы, муэдзины подстрекают армию к восстанию, называя Селима предателем за то, что тот поддерживает союзнические отношения с неверными. Всякий раз, когда вводится какое-то новшество, вроде школы военных инженеров, где преподают европейцы, или печатного станка, установленного французами в Пере, они осуждают это и называют делом рук неверных, в которых вселился дьявол. Полагают, что Айша находится в рядах подстрекателей. Вы знаете, что она близка с Мухаммедом Ракимом. Так вот, они оба завоевывают все больше сторонников среди улемов — те готовы поддержать Айшу и ее сына.

— Это опасно. Ее могут зашить в мешок и утопить за более мелкие прегрешения.

— Вы правы. Но ведь Селим так добр. Он велел отправить ее в Старый дворец.

— Может, нам устроить ей проводы, — сказала Накшидиль и рассмеялась.

— И угостить ее отравленными сладостями, — добавил я.

Но для этого уже не осталось времени. Следующим утром мы увидели, как Айша вместе с Нарциссом забираются в повозку, запряженную волами, и уезжают в Старый дворец.

Трем кирам разрешили прийти во дворец и продавать свои товары. Двоих из них, гречанку, торговавшую драгоценностями, и армянку, продававшую меха, годы ожесточили. Но самой интересной оказалась третья женщина. Еврейка Эстер Камона была молода, можно сказать еще совсем девочка. Видно, она знала, что происходит далеко за пределами Стамбула.

Когда одним летним утром я зашел к ней в комнату, находящуюся рядом с помещениями евнухов, которая была выделена для встреч с кирами, она, поблескивая глазами, указала на бархатную бочу.

— У меня есть кое-что для тебя, — подразнила она. — Открыть?

— Пожалуйста, — ответил я, желая поскорее увидеть, что она принесла.

Она кивнула своей рабыне, и та немедленно сняла покрывало.

Эстер достала тонкие ткани, которые рассыпались, словно блестящие гвоздики, бирюза и мандарины. Такой красоты я даже не представлял. Анемон, евнух из дворца, проводивший этих женщин сюда, подошел ближе, его глаза засверкали, когда он зажал тонкий шелк меж украшенными драгоценностями пальцами. Он прикладывал ткань к груди, бедрам, будто она предназначалась для пошива его одежды.

— Думаю, это понравится ей, — сказал я и взял ткань.

— Не вынимай ее из бочи, — просила Эстер, и я догадался, что внутри мягкого свертка лежит еще кое-что.

Я поспешил к Накшидиль. Увидев ткань, она выпалила:

— Эта женщина просто гений. Откуда она раздобыла столь изящные ткани, о каких я даже не мечтала? Какие прекрасные платья получатся из них.

Пока она разворачивала шелка, из складок выпало письмо. Накшидиль сломала печать на конверте, и мы вместе прочитали его.

25 июня 1795 года

Моя милая кузина Эме,

мне необычайно повезло, когда я, вернувшись из Мартиники, застала твое письмо. Однако как ужасно, что я до сего дня не смогла ответить тебе. Тяжелое положение, связанное с революцией, не позволяет мне такую роскошь, как переписка. Любой злобный доносчик мог бы добиться моей смерти за неосторожно сказанное слово!

Ах, моя бедная кузина. Какие богини судьбы выбрали нам место в жизни. С чего начать? Мой брак с Александром де Богарне, откровенно говоря, обернулся катастрофой. Должна признаться, что у него был роман с другой женщиной даже в тот день, когда он повел меня на брачное ложе.

Конечно, я могу понять легкое заигрывание, даже пару скромных романов. Все же какой мужчина может ходить с поднятой головой, если у него нет любовницы, но именно наши отношения вызвали у меня отвращение. Вместо того чтобы любить обожающую его жену-креолку, он обращался со мной черство, будто я была всего лишь домашней рабыней.

У меня не оставалось иного выбора, как уйти в монастырь. Я рада сообщить, что в Пантемоне я не только встретила самых божественных дам (извини за каламбур, но я имею в виду как гостей, так и монахинь), монастырь позволил мне также завершить образование. Я поняла, что могу сама обеспечить себе жизнь, достойную своих мечтаний.

И все-таки я вышла оттуда в возрасте двадцати пяти лет и совсем одинокой. Мой муж уехал, и Евгений, мой маленький любимый сын, уехал вместе с ним. Истосковавшись по родителям, я уступила порыву чувств и отплыла на Мартинику. Ты можешь в такое поверить? Корабль, на который я ступила, назывался «Султан», и он отплыл в 1788 году в то же время, когда ты выехала из Нанта. Только подумать, что наши корабли могли встретиться в открытом море!

К сожалению, должна сказать, что застала родителей в еще более трудном положении, чем мое. Тем не менее я неплохо провела время до следующего лета, когда пришло известие о перевороте в Париже.

Вскоре рабы на Мартинике взялись за оружие и заявили о своих правах на свободу. К августу Национальное собрание в Париже огласило Декларацию прав человека и гражданина, а наш народ последовал ее примеру, созвав Колониальное собрание. Я почувствовала, что настало время покинуть остров и вернуться во Францию.

Думаю, ты к этому времени уже узнала о штурме Бастилии. Я все еще не могу забыть человеческие головы и сердца, которые носили по улицам на пиках! До какой низости могут опуститься цивилизованные люди! По улицам бегали крысы, носились мужчины и женщины, одетые в грязные крестьянские платья, такие же отвратительные, как эти грызуны. Мой чудесный Париж исчез. Мне нравилось посещать салоны Жермены де Сталь, но там я сидела тихо и прислушивалась к сплетням. Знаешь, я слишком ленива, чтобы встать на чью-либо сторону.

Разумеется, я всегда охотно помогала людям, и, по мере того как росли мои долги, некоторые из тех, кого я выручала, отплатили мне щедрыми подарками. Один или два из них даже стали моими любовниками.