Обычно Турции удавалось поддерживать равновесие. Всякий раз, когда на нас нападало то или другое европейское государство, мы призывали на помощь врага своего недруга. Наверное, поэтому говорят, что «враг моего врага — мой друг». Иногда чаши весов больше походили на качели, когда мы метались между британцами и французами, русскими и австрийцами. Разве еще вчера французы не были нашими лучшими друзьями? На этот раз нам на помощь бросились британцы. Правда, у адмирала Нельсона больше болела голова о том, как защитить Индию от французов, чем сохранить турецкую власть в Египте, но британский адмирал уничтожил французский флот, а это нам было только на пользу.

Потеряв бóльшую часть своих кораблей, французский генерал дальше шел по суше, и в январе 1799 года его войско, преодолев Синайскую пустыню, оказалось в Палестине. Там, в городе Яффе[74], нашим солдатам было нанесено еще одно поражение, и они сдались, но варвары французы все равно убили их: три тысячи мужчин вместе с женщинами и детьми утопили в море. По воле Всевышнего через три месяца, когда французы по побережью двинулись к Сирии, наша Армия нового порядка у Акры уничтожила две тысячи солдат Бонапарта, разрубив им головы мечами.

Французы вернулись к Абукиру. Там их снова ждали войска Оттоманской империи, однако, к сожалению, они не смогли оказать достойного сопротивления врагу. Удача покинула нас, и французы прижали наши войска к морю: тысячи турецких солдат утонули в заливе, а Бонапарт утвердил свою власть над Египтом.

* * *

Люди расстроились, когда до наших берегов докатилось известие о поражении. Унизительная потеря столь важной провинции усугубилась огромной потерей среди турецких солдат. Султан тут же отомстил французам. Все, связанное с Францией, было подвергнуто осуждению. В тюрьму отправили не только французского посла и его помощников; всем французским советникам приказали покинуть страну. Все французское имущество было захвачено. Всем французским гражданам, живущим в Оттоманской империи, приказали регистрироваться в мусульманских судах. Всех везиров, лояльно настроенных к Франции, бросили в тюрьму. Во дворце запретили даже упоминать о Франции. Мне не надо говорить, что эти события сулили Накшидиль.

Конечно, больше не играли европейскую музыку, не исполняли европейские танцы, вино не пили даже тайком. В довершение всего она не получала никаких известий или приглашений, ее имя не произносилось даже шепотом. Одно ее присутствие уже грозило обернуться скандалом.

Какое-то время Накшидиль так плакала, что я опасался, как бы у нее не иссякли носовые платки.

— Что же мне делать? — вопрошала она. — Как мне жить дальше? Меня невероятно унижают. Я даже лица никому не могу показать.

— Вас не должно беспокоить то, что говорят люди, — сказал я, зная, однако, что слухи уже расползлись и весь гарем сплетничает о том, в какой переплет она попала.

Боясь показываться, она, как могла, избегала встречаться с наложницами в банях и ходила туда, когда там никого не было. Она перестала посещать музыкальный класс и только изредка доставала скрипку, настраивала струны и, опасаясь исполнять свои любимые произведения, наигрывала грустную турецкую мелодию. Накшидиль спрятала французские книги еще глубже в шкаф и читала их лишь тогда, когда я стоял на страже. В садах она гуляла одна, роняя лепестки, словно слезы. Когда она вышивала, ее иголка вонзалась в ткань, будто в сердце.

Трудно представить, как тяжело мне бывало, когда снова и снова мне приходилось сообщать, что по приказу султана, отданному главному чернокожему евнуху, ее лишили привилегий. Сначала более чем наполовину урезали хлеб, масло, сахар, мед, кофе, чай, муку, мясо, овощи и фрукты. Несколько недель спустя пришло известие, что деньги на карманные расходы сократили на две трети. В следующем месяце большую часть драгоценностей — бриллиантовые и рубиновые ожерелья, серьги с рубинами, кольца с сапфирами, пояса, усыпанные жемчугами и бриллиантами, — пришлось вернуть в казну. У нее отобрали часть рабынь. Ей оставили только Бесме и Хуррем.

В довершение всего в августе 1798 года принцу Махмуду исполнилось тринадцать лет и, согласно правилам Топкапы, его через несколько месяцев забрали из детской комнаты и доставили в дворцовое медресе[75], которой ведали улемы. Он жил в Клетке принцев вместе с братом Мустафой и официально готовился под опекой шейх-уль-ислама и религиозной верхушки к тому, чтобы взойти на трон султана и стать халифом исламского мира.

Раньше большие сияющие глаза Махмуда и его жажда знаний поднимали Накшидиль настроение. Но теперь ему голову забивали догмами ислама. В Клетке принцев улемы следили за тем, чтобы исламская традиция отражалась в чередовании сине-белых шестиугольных плиток с геометрическими узорами, испещренными узлами молитвенными ковриками, мелкой картой Мекки и деревянными потолками с позолоченными надписями из Корана. В уроки, которые вели исключительно имамы, входило все, включая каллиграфию, музыку, религию и закон. Все беспрекословно подчинялось исламу.

— Как они могли забрать Махмуда! — жаловалась Накшидиль. — Они нарочно держат его вдали от меня.

— Мы все живем по капризу султана, — ответил я. — Войти в эту Клетку — большая честь. По крайней мере, благодаря вмешательству Селима она перестала считаться островом жестокого одиночества, как это было в прошлом, а превратилась скорее в удобную берлогу. Только представьте! Однажды Махмуд станет султаном.

— Пока Айша поблизости, его будущее неясно, — ответила она. — А если случится так, что Мустафа окажется на престоле, то нам с Махмудом конец.

— Я так не думаю. Даже если Мустафа станет султаном и, да простит меня Бог, пусть Селим живет и правит до тех пор, пока его внук не поседеет, этот мальчик столь бестолков, что на троне долго не продержится.

Но никакие мои слова, видно, не могли успокоить ее.

— А как же мои рабыни? — спросила она. — Как я буду жить без них?

— Я все еще останусь здесь и сделаю все, чтобы вам было хорошо. Вам покажется, что у вас есть сотня рабынь. Как бы то ни было, — добавил я, — лучше оставаться здесь, чем находиться во Дворце слез.

— Наверное, это правда. Но разве султан не знает, что мое сердце болит за него?

— Он это прекрасно знает, — ответил я. — Как сказал главный чернокожий евнух, его злит все, что напоминает ему о делах французов в Египте. Однако султан пошел на риск и позволил вам остаться в Топкапе. Я уверен, что через некоторое время его гнев пройдет. Он успокоится и возьмется за ум. Не сомневаюсь, все это скоро закончится.

Но откуда мне было знать, что Мухаммед Али, губернатор Египта, воспользуется создавшимся положением, чтобы объявить независимость от султана? Снова возникли трения с Россией. Селим подписал новый союз с царем, но не успели на бумаге высохнуть чернила, как русские стали вмешиваться в дела Греции, Анатолии, Болгарии, подстрекая губернаторов этих провинций также объявить независимость. В каждой неприятности улемы винили султана и его связи с неверными.

16

Увидев Махмуда в дверях своей комнаты, Накшидиль расплакалась от радости.

— Ah, mon chéri! — воскликнула она, забыв на мгновение, что все французское находится под запретом. Она обняла мальчика, расцеловала и провела его в комнату.

— Надиль, прошу тебя, — взмолился он, приложив палец к губам. — Не говори со мной на французском языке, иначе нас обоих ждет беда.

— Но никто нас не услышит, мой лев. Здесь только Тюльпан.

— Никогда не знаешь, что может случиться, — сказал он, кивнув мне в знак приветствия. — Если кто-то случайно узнает, нас жестоко накажут.

— Прости меня. Я так рада, что ты здесь, — говорила Накшидиль. — Но как тебе удалось прийти ко мне?

— Миновало уже шесть месяцев после того, как я ушел отсюда в Клетку. Я сказал имамам, что ты заболела и мне надо проведать тебя.