В тот день в небо взвивались фейерверки, на следующий день празднества продолжились: состоялся военный смотр, дуэли на рапирах, янычары устроили соревнование по борьбе, причем их обнаженные торсы и облаченные в кожу ноги были натерты маслом и сверкали, словно чешуя змеи. Состоялось цирковое представление со львами, леопардами, бойцовыми петухами и пляшущими собаками. Однако гвоздем стала игра в сирит — Мустафа и Махмуд снова оказались соперниками. К огорчению Накшидиль, команда Махмуда проиграла с разницей в семь очков.

— Какая жалость, Накшидиль. Я знаю, тебе хотелось, чтобы Махмуд победил, — сказала Айша, делая вид, что сочувствует ей. Затем она с угрозой в голосе добавила: — Право, тебе надо быть осторожней. Видно, у Махмуда появилась склонность играть не за ту команду.

— Тюльпан, я не знаю, что делать, — позднее говорила мне Накшидиль. — Я не мыслю себя союзницей этой женщины. Но если я не стану на ее сторону, она непременно сделает все, чтобы уничтожить меня и Махмуда.

— Держитесь от нее как можно дальше, — посоветовал я, — но если обстоятельства вынудят вас находиться рядом с ней, притворитесь ее другом. И, ради всего святого, не позволяйте ей помыкать собой.

Мы сидели в саду, и я видел, что ни фокусники, ни клоуны, ни даже пирамида из девяти мужчин, балансировавших на плечах друг у друга, не могли заставить Накшидиль улыбнуться. Наконец мне в голову неожиданно пришла идея.

Объявили, что султан желает, чтобы женщины развлекли его. Девушки решили начать с игры «Красавица и урод». Мы завязали глаза сестре султана Хадисе, та выбрала двух девушек и крикнула: «Красавица». Девушки приняли позу. Хадисе сорвала с их глаз повязки, взглянула на девушек и определила, какая из них заняла лучшую позу. Затем победительнице завязали глаза. Так повторялось несколько раз, пока не настала очередь Айши. Неожиданно для меня рыжеволосая женщина выбрала сестру султана Бейхан одной партнершей, а Накшидиль — другой. Но как только она выкрикнула: «Урод», мне все стало ясно.

Накшидиль и Бейхан заняли позы, а когда приготовились и просили Айшу снять повязки, та взглянула на Накшидиль и громко засмеялась.

— Что это за поза, — громко сказала она, чтобы султан Селим слышал ее, — именно так обычно выглядит твое уродливое лицо.

Я заметил, что Накшидиль вздрогнула, мне захотелось обнять ее, но, конечно же, я не мог так поступить. Когда Селим повернул голову, я понимающе подмигнул ей.

Когда сестра султана Бейхан объявила, что они будут играть в игру «Сады Стамбула», я решил осуществить свой план. Принцесса появилась в мужском меховом пальто, вывернутом наизнанку. Под губой у нее были подрисованы усы, она сидела на осле задом наперед, балансируя дыней на голове, держа хвост осла одной рукой и зубчик чеснока в другой. Она рассмеялась и крикнула: «Догоните меня!» Все девушки бросились за ней, пока она верхом ехала через лужайку. Спустя несколько минут Айша настигла Бейхан, после чего настала ее очередь.

Бейхан передала ей пальто и дыню, а одна рабыня подрисовала Айше усы. Как только Айша выкрикнула: «Догоните меня!», я побежал к ней. «Вы забыли чеснок», — сказал я, и, когда протянул ей дольки, осел споткнулся о мою ногу. Похоже, я здорово научился ставить подножки, ибо осел упал, а Айша слетела с него и растянулась на земле. Бедняга! Ей повезло, ведь она ничего не сломала. Я рассыпался в извинениях, надеясь, что султан не обвинит меня и не накажет ударами по пяткам. Но Селим, видно, решил не обращать на это внимания. До конца празднеств Айша пролежала в постели, ибо от множества синяков ей стало больно передвигаться.

На следующий день должно было произойти большое событие. Надев самые красивые вышитые кафтаны — у Махмуда был кафтан, украшенный желтой парчой, а у Мустафы — голубой, — оба принца предстали перед султаном в зале для обрезания. Оттуда их провели в специальное помещение, где проходил этот обряд. Я сидел в покоях Накшидиль наедине с ней и с опасением ждал известий. Тут пришел имам, за ним следовал евнух с золотым подносом в руках.

— Моя добрая госпожа, — сказал он, — поскольку вы приходитесь Махмуду самым близким человеком, то вам следует убедиться, что торжественное событие успешно завершилось. Для меня самая высокая честь показать это вам. — При этих словах он снял бархатное покрывало; у меня подкосились ноги, и я рухнул на пол. Я только помню, что Накшидиль обмахивала меня льняной тканью.

— Тюльпан, — звала она, — что с тобой?

Я огляделся и увидел, что лежу на ее диване.

— Да. Похоже, со мной ничего страшного не произошло.

— Ты упал в обморок, — говорила она. — Ты знаешь, почему так случилось?

Тут мне вспомнилось мгновение, когда имам снял бархатную ткань и я увидел нож и кусочек крайней плоти на золотом подносе.

— Это напомнило мне кое о чем, — объяснил я все еще слабым голосом. — Это случилось очень давно.

— Chéri, ты мне должен рассказать об этом. Помнишь, что ты мне однажды говорил: «Вы должны избавить свою душу от подобных вещей».

— Вам вряд ли захочется слушать эту историю.

— Я ведь рассказала тебе о своих злоключениях, — напомнила она мне.

— Виноват этот поднос, — прошептал я.

— Поднос?

— Да, поднос с ножом и крайней плотью.

— Продолжай.

— Помните, я говорил вам, что отец продал меня за золото? Когда заключалась эта сделка, я сидел возле нашей глинобитной хижины и вырезал какой-то инструмент. Ко мне подошли незнакомые люди, и не успел я поздороваться с ними, как те схватили меня за руки, заковали в цепи и потащили куда-то. Едва я сообразил, что произошло, как мы оставили деревню и отправились на север. Мы шли много дней, может быть, недель, пока эти люди не остановились где-то в пустыне Египта, в одном отдаленном христианском поселении. Я до сих пор помню огромный крест и двоих монахов в коричневых рясах, идущих мне навстречу и как-то странно смотревших на меня. Они забрали меня, завели в пустую палатку и ремнями привязали к столу.

Накшидиль съежилась, и я понял, что ей тяжело слушать это. Но было уже поздно. Я продолжил свой рассказ:

— Они не завязали мне глаза, а заставили смотреть. Я увидел нож и приближавшееся ко мне лезвие. Я стал кричать сначала от страха, затем от боли. Я истекал кровью, словно только что зарезанный поросенок. Должно быть, я потерял сознание, потому что очнулся закопанным в песок по самую грудь. Я пребывал в таком положении много дней. Мне сказали, что песок остановит кровотечение, но боль была столь невыносима, что я не знал, хочется ли мне жить, чтобы убедиться в правильности их слов. Я спрашивал себя, лучше ли остаться среди тех, кто вынес подобное варварское надругательство, выжить после этой ужасной кастрации или лучше просто умереть? О боже, как иногда приятно умереть!

Накшидиль не могла скрыть своего отвращения, но она знала, что мне надо выговориться. Ее лицо исказила гримаса, когда она едва слышным голосом спросила:

— Ты был один?

— В пустыне было много мальчиков, их всех выстроили в одну линию, словно кактусы. Я слышал их стоны и видел, как они медленно умирают. Наконец спустя семь дней и ночей один из белых мужчин сообщил, что я исцелился, и забрал меня. Уходя, я видел много трупов, брошенных в песках.

Эти люди привели меня в Каир и посадили в лодку вместе с десятками других: нас затолкали туда, словно селедок в бочку, и держали закованными в такой страшной тесноте, что мы вдыхали пот друг друга. Так мы провели много дней, моя кожа все еще была красной, то место не зажило, и меня мучила страшная боль; всякий раз, когда я мочился, мне хотелось умереть. Помню, мы прибыли в Стамбул, и нас вышел встретить главный чернокожий евнух. Я увидел его безобразное лицо, оплывшее жиром тело и понял, что моя судьба решена.

Поток воспоминаний лишил меня сил. Я начал рыдать и услышал, что Накшидиль тоже плачет.

— Извини меня, Тюльпан, — сказала она сквозь слезы. — Прости меня.

— Это не ваша вина, — ответил я. — К тому же вы никогда не станете обращаться с людьми столь дурно.