В банях она обратила внимание на мрамор, пожелтевший от времени и потрескавшийся оттого, что за ним не следили, на полотенца, совсем износившиеся от многолетнего использования. Да, это пришло в упадок, но зато кругом царило волнение, одалиски носились, как птенцы, учившиеся летать. Накшидиль внимательно наблюдала за тем, как рабыни покрывают ей руки и ноги слоем крема из мышьяка, обдают ее тело водой, трут люфами, пропитывают любимыми новыми ароматами корицы и ванили. Вздохнув, она почувствовала запах эфирных масел и позволила сильным приятным ароматам опьянить себя, словно необузданным духам, вселившимся в ее душу.
Обернувшись лишь в потертую льняную простыню, она встала на башмаки и вошла в комнату для одевания, где другие рабыни подвели ей глаза сурьмой, тушью свели брови вместе и накрасили кончики пальцев хной. Она следила за тем, как они расчесывают и заплетают ее длинные волосы.
— Здесь, а не там, — произносила Накшидиль не раз, когда они украшали ее косы драгоценными камнями, а затем покрыли голову тюрбаном с пестрым узором. На ее затылке возвышалось большое белое перо, над лбом ей прикрепили усыпанную драгоценностями эгретку[86], с которой ниспадали каскады жемчуга. Рабыни прикрепляли ее три раза, и три раза Накшидиль велела им ее снять. Ее острый глаз заметил, что крупный прямоугольный рубин на ширину волоска сдвинулся с центра. Когда она наконец произнесла: «Сейчас как раз», ее головной убор напоминал яркую вспышку фейерверка в ночном небе.
Накануне из Топкапы привезли множество одежды и драгоценностей, и она перебирала шелка, проверяя, нет ли в них изъянов или складок. Накшидиль выбрала блестящий розовый атласный кафтан, вышитый золотом, чтобы надеть его поверх нижней рубашки зеленого цвета, и полосатую пурпурную юбку, чтобы прикрыть тонкие широкие панталоны. Когда все бриллиантовые пуговицы были аккуратно застегнуты, она завязала на бедрах широкий кашемировый пояс, усыпанный драгоценными камнями. Накшидиль тщательно выбирала себе драгоценности, изучая поверхность каждой, поднося их к свету, чтобы рассмотреть цвет, примеряя, дабы проверить, как подходит ей форма. Вскоре на ушах у нее висели бриллианты и рубины, шею и пальцы украшали сапфиры, изумруды и жемчуга, а на руках и лодыжках звенели браслеты. Она вся так и сверкала. Глядя на себя в зеркало, она засмеялась и призналась, что наконец-то не менее ослепительна, чем любая валиде-султана до нее. Накшидиль знала, что все увидят ее или вообразят, будто видели, когда она поедет из Дворца слез в Топкапе, ибо раз ее сына-султана намеренно держали подальше от всех, то она должна быть на виду у всей империи.
— Я готова, — объявила она, повернувшись ко всем. У выхода из Старого дворца, освещенного июльским солнцем, мы взяли ее под руки и, подняв, словно птицу за крылья, понесли вниз по разбитым ступеням лестницы, перенесли через передние лужайки и легко опустили на землю рядом с каретой. Накшидиль помахала остальным, вошла в позолоченную карету и устроилась на усыпанных драгоценностями подушках, разложенных на атласном ковре пурпурного цвета, который был постелен на полу. На мгновение она открыла окна с решеткой и оглянулась. — Вперед, в Топкапу, — приказала она.
Сидя на покрытых яркими чепраками конях, впереди процессии ехало несколько сотен имперских кавалеристов, облаченных в доспехи и короткие одежды из тафты. За ними следовали три сотни глашатаев, на их головах высились яркие плиссированные тюрбаны, украшенные перьями. За ними шли множество имперских палачей и десятки муфтиев.
Следующим шел дворцовый советник валиде. Он держал в руке золотой скипетр. На нем был подбитый ватой тюрбан и мантия с широкими рукавами, отделанная соболем, — два символа его высокого положения. Затем двигались телохранители гарема, каждый из которых был вооружен топором и длинным шестом. Я занял место позади них. На мне был высокий остроконечный тюрбан и мантия, отделанная соболем, в руках я держал скипетр с тремя хвостами и гордо шествовал уже в качестве нового главного чернокожего евнуха.
Оглянувшись, я чуть не вскрикнул при виде красивых коней, покрытых блестящими шелками, жемчугом и золотом. Они тянули карету новой валиде-султана. Рядом с каретой Накшидиль алебардщики несли высокие копья, каждое из которых венчали по шесть красных конских хвостов, на один меньше, чем у султана; эти хвосты символизировали ее власть. За ними шли чиновники дворца и бросали монеты зрителям; мальчики и девочки носились по улицам и улыбались до ушей, когда им удавалось поймать монету.
Следом за имперской каретой ехали еще четыре десятка карет, в них располагалась свита слуг принцесс Хадисе и Бейхан, а также других дочерей покойных султанов Мустафы III и Абдул-Хамида, да упокоится их прах во славе. В шести каретах везли лед, напитки и закуски, чтобы султанши могли подкрепиться во время трехчасовой поездки. В одной карете ехала Чеври, новая главная управительница. Если бы она не бросила золу в глаза врагам, Махмуд не дожил бы до этого дня. Всю процессию окружали верные янычары, некоторые из них шли пешком, другие были верхом, вселяя в толпу страх своими высокими головными уборами и длинными усами, которые нависали по краям губ, словно конские хвосты.
В летнюю жару процессия двигалась очень медленно, она буквально ползла по улицам мимо толп в тюрбанах, причем их цвета были предписаны законом — грекам черный цвет, евреям голубой, армянам фиолетовый, мусульманам зеленый. Процессия остановилась у караульного помещения в Баязете, где ей навстречу вышел главный янычар. Низко поклонившись, он поцеловал землю перед матерью султана. В этот момент множество перьев его тюрбана прошлись по земле. В благодарность за почтение и верность валиде надела на него почетную мантию, вручила подарки ему и полагавшемуся ему отряду солдат.
По пути свита останавливалась у караульных помещений янычар, и ритуал раздачи подарков повторялся. Каждый раз на челе и верхней губе Накшидиль появлялись капли пота, я спешил к ней и передавал только что надушенный платок, чтобы она могла вытереть лицо.
Когда мы достигли огромных стен Топкапы, я поднял глаза и ущипнул себя: было так хорошо, что не верилось. И тут в Первом дворе перед пекарнями мы увидели Махмуда верхом на коне. Заметив его, я улыбнулся и взглянул на Накшидиль — та сияла от гордости. Ему всего двадцать три года, и он уже султан! В плотном кафтане из атласа Махмуд смотрелся великолепно, он излучал власть и нес на себе все бремя ответственности за беды Оттоманской империи.
Когда появилась карета, новый султан спешился и встал перед Накшидиль. Вышитые на его церемониальной одежде золотом звезды и полумесяцы сверкали в лучах полуденного солнца, усыпанная бриллиантами эгретка тюрбана устремилась в небо, его глаза светились. Сделав почтительный поклон, он три раза на арабском произнес «Мир вам», касаясь пальцем правой руки высокого лба, вздернутого носа и широкой груди. Затем он взял руку матери и поцеловал ее. С глубоким почтением Махмуд опустился перед ней на колени.
— Благословляю тебя, мой лев, — гордо прошептала она, и он повел ее через дворы Топкапы, вдоль строя кипарисов и серых зданий, где чеканили и хранили деньги империи, мимо десяти имперских кухней, где сто пятьдесят поваров готовили еду для тысяч людей, живущих и работающих во дворце. Оттуда доносились приятные ароматы, а поскольку я с самого рассвета не ел, то у меня потекли слюнки при мысли о халве и сладостях, покрытых кунжутом и медом.
Мы прошли мимо имперского Дивана и представили, как новый султан дает аудиенции иностранным посланникам или скрывается позади решетки во время заседания Государственного Совета. Я был так взволнован событиями дня, что почти не замечал цветочники, павильоны с видом на море, газелей, пляшущих на лужайке, павлинов, расхаживающих с важным видом, и птиц, плескающихся в фонтане. Но у железных ворот в сераль я встал как вкопанный: от этого зрелища мне стало плохо. На пиках торчали тридцать три головы, от них еще шел пар и капала кровь. А на серебряном подносе перед нами стояла уродливая голова Нарцисса, бывшего главного чернокожего евнуха.
