Ходкевич быстро провел опрос и закусил губу. Его провели!

Ни Кривин, ни его люди не приближались к конюшне в то время, когда могло произойти убийство. Думать можно было на кого угодно из прибывших солдат.

— Маржанку стеречь в оба, — отдал он распоряжение.

— До встречи на границе, посланник королевский, кавалер Ходкевич! — крикнул Кривин от ворот, помахав рукой. — Примерно накажите душегубицу!

Ходкевич тоже махнул ему рукой, разглядывая мертвого карлика.

«Этого точно надобно сжечь, — решил он. — И, по совету Кривина, засеять пепел солью…»

Так и поступили с помощником самозванки.

Утром следующего дня пан Жигеллон решил спуститься в погреб и еще раз глянуть на Маржанку. Давний неискупленный грех тянул его к ведьме, как магнитом… Ходкевич, опасаясь, как бы пан не зарубил свою мучительницу, пошел следом.

Но на сене лежал один только плащ и отомкнутые кандалы.

— Что за морок? — схватился за саблю молодой кавалер. — Дверь же наружная заперта! Куда она испарилась?

— Здесь еще одна есть, — напомнил Жигеллон и ринулся в страшную комнатку.

Замок, установленный сызнова, оказался вскрыт так же ловко и аккуратно, как кандалы.

Тело умученных давно вынесли и захоронили, реторты и прочие непонятные сосуды разбили рукоятками сабель, пыточные инструменты упаковали в сундук для суда. Все же остальное на дубовом столе, покрытом бурыми пятнами, оставили на месте.

Сейчас высокие и странно мерцающие свечи горели по углам комнаты, на столе и стенных крюках, знаки на стенах тускло мерцали болотными огнями.

На звук шагов Маржанка медленно повернулась. Была она совершенно без одежды, и нагота ее тела, подсвеченного огнями, показалась Ходкевичу омерзительной.

— Это вы, доблестный пан Жигеллон, и верный пес королевский?

Голос самозванки сделался неузнаваемым, грубым, почти мужским.

— Я покидаю вас. Но не расстраивайтесь, покидаю на время. Вернусь, когда смогу.

Она подняла руку ко лбу, словно что-то припоминая.

— Что-то я забыла, кажется… Ах да… Будьте вы прокляты во веки веков!

Следом она изрыгнула какие-то словеса, похожие более не на человеческую речь, а на лязг и скрежет зубовный, шорох змеиной кожи по холодным камням, крысиный писк…

— Не дай ей договорить! — взвизгнул Жигеллон.

Продолжая шептать, Маржанка сделала шаг вперед и оказалась в середине свеженачертанного свечным воском знака. Ходкевич прыгнул вперед, разя кинжальной рукояткой, но оружие пронзило пустоту, пройдя сквозь голову самозванки, как сквозь пыльный столб или призрак.

Ведьма на глазах изумленных мужчин истаяла, хотя голос ее, читающий заклятье, продолжал еще некоторое время звучать под земляными сводами. В последний раз полыхнули знаки на стенах, и погасли. Остались только тускло мерцающие свечи.

Ходкевич, осеняя себя крестным знамением, наклонился.

На утоптанном полу погреба лежала голая женщина, черты лица которой лишь отдаленно напоминали Маржанку. Из ее горла торчало аккуратное стальное шило. Вот только кровь, которой положено было хлестать из раны, отчего-то еле сочилась.

В начертанном на полу знаке, который вскоре также исчез, Басманов признал бы метку Фемгерихта. Но Ходкевичу он не сказал ничего, да и не собирался доблестный вояка вникать в бесовскую кухню.

— Упустили мы ее, пан, — сказал он дрогнувшим голосом хозяину усадьбы. — Мой тебе совет — срой эту домину вместе с погребом.

— Так и сделаю, да еще и часовню на этом месте велю поставить, чтобы круглые сутки тут молитвы читались. Это надо же — так опоганить родовое гнездо!..

Когда они выбрались на площадь, Ходкевич сорвал с головы шапку и вытер влажный лоб, с наслаждением подставив лицо ветру.

— И все же прекрасен белый свет!

Жигеллон невесело улыбнулся этому его порыву.

— Молод ты еще, пан. Это благо, не растрать его понапрасну, как я сделал…

— Ну так как? — повернулся к нему Ходкевич. — Станешь мне про шляхетские вольности говорить, или дозволишь расположить гарнизон в усадьбе? Дело к войне катится, Громобой.

— Располагай здесь хоть целую армию. А как дело до войны дойдет, то и я за короля сражаться пойду. Гнетет сердце страшный груз, от такого только вино да война лечат.

— И добрая музыка, — рассмеялся Ходкевич. — Говорят, с солдатами прибыл хороший бандурист. Не закатить ли нам пир?

На реке Неве, в диком и почти необитаемом краю, справедливо именуемом Северной Пустошью, затерялся небольшой островок. Живи по соседству с ним люди, наверняка, обзавелся бы сей клочок земли недоброй славой. А то как же? Похоронить в таком месте человека — все равно, что обречь его бессмертную душу на вечные мытарства…

Остров идеально подходил под древнее проклятье, известное у многих народов мира — между небом и землей, ни на тверди, ни на воде. Он не был частью материка, ибо намыла вода песчаную косу; не был и водной вотчиной, ибо чьи-то заботливые руки натаскали на него дерн, вырыли ямины, засыпали жирный чернозем, высадили кусты и деревья. Странные, искривленные растения тянулись с островка в вечно пасмурные небеса над Невой.

И еще — там действительно хоронили людей. То там, то тут на островке темнели кучки землицы правильной формы, над которыми торчали сиротливо потемневшие от времени кресты. Но не только они. Какие-то рунические знаки, вообще невесть какие загогулины…

В общем — довольно странное место. И название странное — Остров Отца Дружин. Впрочем, как уже сказано, весьма немногие знали и о существовании странного места, и о его названии.

В описываемую эпоху жил на острове человек, имеющий к окружающей действительности еще меньшее отношение, чем сам Остров. Вернее не ко всей действительности, а ко времени, в котором оказался.

Островитянин родился отнюдь не в годы Ливонской Войны, а был выходцем из весьма отдаленной эпохи, которой еще только предстояло наступить. Провалился он во времена Иоанна, прозванного Грозным, вместе с группой, известной под названием Чернокрылого Легиона.

Но судьба его сложилась несколько иначе, чем у остальных собратьев по несчастью. В самом начале деятельности Легиона пришли в деревню опричника Зализы, пригревшего «провалившихся во времени», калики перехожие. То были отнюдь не бельмастые старики в рубище, с гуслями наперевес, воспевающие Илью Муромца, а двое совсем не дряхлых мужчин в простых и практичных дорожных одеждах, с посланием к опричнику от своего братства.

От века велись на Руси судные поединки. Устраивались они самым разным образом: мечом и топором, копьем и палицей, но также и голыми руками. Дело попранной чести еще не научились лукаво вверять служителям Фемиды, предпочитая Божий Суд.

Молодые и полные сил барчуки, да и выходцы из простонародья бились сами за себя, под внимательным взором толпы и справедливых Небес. А как же калеки? Люди в возрасте? У них что же, чести не имелось?

В ту эпоху люди относились к подобным материям весьма трепетно. Исходили предки из того, что бог правду видит и, соответственно, не даст ее попрать. Ничего зазорного не видели люди шестнадцатого века в том, что вызванный на поединок приглашает вместо себя биться «профессионала», закладного бойца. Разумеется, предварительно общественности объяснялись резоны — почему имярек не вышел вступиться за попранную честь лично.

Соответственно, имелись в городах и селах мастера боев на ристалищах, и не только одиночки, от природы годные для кровавых потех, но и целые семьи, даже артели.

Тем и жили, «кидая шапку» вместо толстых купцов, дряхлых помещиков и калечных воинов. Ремесло денежное и смертельно опасное. Нетрудно представить себе, как горек был сей хлеб в эпоху отсутствия медицины в современном ее понимании, а также известной грубости нравов…

Самыми знаменитыми бойцами считались в Северной пустоши те, кого именовали каликами перехожими, скоморохами и иными названиями. Бродили они из города в город, из села в село. Работой никакой не брезговали, но более всего предпочитали биться на кулачках или оружными. Так называемый «народный театр», умудрившийся просуществовать до нашего времени, так же вышел из этой среды. Случались среди калик и знаменитые гусляры, и сказители… Чурались они только двух вещей — ратной службы на князей, да массовых драк «стенка на стенку».